Австрией уже десять лет как был заключен военный союз. Путем отказа от завоеваний Петра Великого, на юге Каспия удалось заключить мир с Персией, которая воевала с турками...

В армии генерала Ласси было двадцать восемь тысяч человек. Они осадили и 19 июня с помощью Донской военной флотилии адмирала Бределя овладели Азовом. Шестидесятидвухтысячная Днепровская армия Миниха — главные русские силы — двинулась в Крым. Надо было привлечь калмыков на помощь, направить их на усиление армии. Но кого послать на переговоры с хитрым, старым и двуличным ханом Дундук Омбе?.. Вот для этой-то тайной цели и был вызван Соймонов. Миссия предстояла непростая, но весьма почетная. Как понял Федор Иванович из слов обер-егермейстера, его кандидатуру подсказал Волынский. А что в том особенного? Обер-штер-кригс-комиссар много лет провел на Каспийском море. Общался с народами, населяющими те края, предостаточно...

Короче говоря, в том же месяце марте, захватив с собой Семена и получив от казны переводчика и адъютанта, Соймонов через Москву, Тулу, Елец и Воронеж двинулся в путь. На Дону его ждал отряд казаков с казачьим старшиной Демидом Ефремовым. По Дону, а потом по Волге спустился наш посол в знакомые края. Улусы хана Дундук Омбе кочевали между Царицыном и Астраханью, а также на Кубани. Захватив с собою двух проводников-калмыков, отряд Соймонова двинулся на поиски кочевий.

Федор Иванович и здесь, в дальнем и ответственном походе с важной дипломатической миссией, остался верен себе. По всей дороге степной он неустанно старался определиться на каждой стоянке и наносил на план местность, по которой ехал. Много расспрашивал проводников и встречных калмыков. И когда замаячили в степном мареве кибитки ханского улуса, Соймонов уже неплохо ориентировался на незнакомой местности. Знал многие расстояния, расположение колодцев, речек. Переговоры оказались нелегкими, но, надо сказать, Федор Иванович проявил не только такт, но и хитрость и известную изворотливость в сочетании с твердостью позиции, и в результате хан согласился послать десять тысяч киргизских всадников против кубанцев, поддерживавших турок.

Воротился он в Петербург в июне и сразу же поехал в Петергоф, где изволила отдыхать от зимних трудов праведных императрица. Удостоился аудиенции в Кабинете и при всех членах оного и в присутствии господина обер-камергера и кавалера графа Римской империи Бирона поднес ея величеству «карту всей той степи с означением реки Кубани и при ней знатных мест, которую сочинил, будучи у хана, по словесным известиям от калмыцкого народа, которая как тогда пред государынею, так и потом к похвале к трудам моим не малою пользою была». Именно так напишет он позже в своих записках.

Вспоминая события прошедших лет, Федор поймал себя на том, что старательно обходит январь следующего года, когда заботами того же обер-егермейстера Волынского попал в число членов Генерального собрания для суда над князем Дмитрием Михайловичем Голицыным. И не то чтобы Соймонов сочувствовал взглядам старого князя или был на его стороне в олигархических стремлениях 1730 года. Мы ведь помним, что Федор Иванович тогда болел и, не думавши, подписал один из «проэктов» шляхетства, привезенный к нему на дом. Хотя история преследований бывших «верховников» не вызывала в нем чисто человеческого сочувствия, но... до поры, до времени он относился к ней, как и полагалось служивому дворянину, сегодня бы мы сказали — лояльно: «Дело, мол, это царское, а я — человек служивый, маленький, мои заботы — сторона».

Однако в последнее время стал Федор Иванович Соймонов человеком уже не «маленьким», а мужем государственным. Да и в придворных интригах благодаря протектору своему Артемию Петровичу понаторел. А находясь все же несколько сбоку, как бы в стороне от развивающихся событий, видел он их особливо выпукло, можно сказать — рельефно. Сколько раз предупреждал патрона, чтобы тот поостерегся. Поворот борьбы его против Головина, за которым всяк видел главных супротивных персон — Остермана и Бирона, стал принимать явно угрожающий характер. Однако Артемий Петрович не желал слушать голоса разума. Своя слава застила ему очи. С того и покатилась его звезда... Когда же это началось-то?..

3

Летом прошедшего года, когда двор был в Петергофе, Волынский, во время очередной инспекции, обнаружил у начальника придворной конюшни Кишкеля недостачу. Не задумываясь, Артемий Петрович выгнал нерадивого шталмейстера вместе с сыном и каким-то родственником унтер-шталмейстером Людвигом, присосавшихся к теплому месту и потерявших совесть. Немцы, поступая на русскую службу, быстро перенимали обычаи страны. Так же стремились окружить себя родными и близкими или хотя бы соотечественниками. И так же крали. Правда, при этом порядка у них бывало больше. Они держали слово и работали лучше. Да иначе и быть не могло: в чужой стране, во враждебном окружении, для любого иноземца единственным способом самоутверждения является умение работать лучше автохтонов. Тот, кто этого не понимал, — проигрывал и тихо уходил со сцены. Ушли бы и Кишкель с Людвигом. Слишком грозной фигурой был обер-егермейстер, чтобы с ним спорить. Но вмешались иные, не известные ни Федору, ни кому-либо другому из конфидентов Артемия Петровича, силы.

В один прекрасный день вызвала императрица Волынского и, показав ему жалобу, подписанную бывшими шталмейстером и унтер-шталмейстером, приказала дать объяснение по существу выдвинутых в жалобе встречных обвинений.

Артемий Петрович места себе не находил от гнева праведного.

— Плуты! — восклицал он вечером, когда в доме на Мойке собрались его конфиденты. — Кишкель уже дважды под следствием был за плутовство и за то сам штрафован... Где вотчинным крестьянам по моему указу помешательства и траты учинены? Где? С каких таких заводов те немалыя суммы помимо издержаны?.. Ну, погодите...

Он бы еще долее бушевал и кипятился, не подай на одном из вечерних сходов голос Андрей Федорович Хрущов.

— Полно, — сказал он, — Артемий Петрович. Неужто за доносом Кишкеля ты иной злонамеренной руки в ослеплении гнева не видишь?..

— Андрей Федорович верно говорит, — поддержал граф Мусин-Пушкин. — Разве посмел бы шталмейстер на тебя доносить, кабы персоны более сильной креатурою не был?.. Ты ищи средь придворных недругов своих...

Да и как мог сей кляузный донос прямо в руки ее величеству государыне попасть, когда все бумаги через Кабинет и тайного секретаря господина Эйхлера проходят? Знал ли Эйхлер-то о доносе Кишкеля? Эйхлер о том не знал.

Были и еще разговоры. Все в тот вечер соглашались, что за доносом Кишкеля надобно усматривать иных персон. И тогда запала в голову Волынского