В кромешной тьме подымался на свой тринадцатый этаж защитник Мальчика, но темнота не была ему в тягость – наоборот. Расслабился, полной грудью вздохнул, точно оказался не в глухом, похожем на гроб ящике, а вышел на вольный светлый простор; единственное, что мешало ему теперь, – это клацанье, с каким передавали его с этажа на этаж невидимые механические руки, – пока, качнув напоследок кабину, не выпустили наружу.

Адвокат приблизился к двери. Глазок незряче посвечивал, а изнутри выбивалась сумятица голосов – точно потаенные жильцы спорили между собой на конспиративной квартире. Нет, он не забыл, уходя, выключить радио, он оставил его умышленно, причем делал это постоянно, хотя наивно, конечно, думать, будто радио вспугнет воров. Тут уж куда надежней дозорные у подъезда – зря он ощетинился против них, зря! Но все-таки, войдя, дважды повернул изнутри ключ, отгородившись – на всю долгую ночь! – от чужого, враждебного ему мира.

Солнце светило здесь ярче, чем внизу, но уже, видел он в окно, отяжелело, уже нависло над плоской крышей; еще немного, и грузный, тяжелый шар проткнут сверкающие иглы антенн, – а Мальчик, между тем, еще не вышел из дому. Скинув туфли, Адвокат прошлепал в носках к радио и до отказа повернул регулятор звука. Тишина наступила, гулкая настороженная тишина – точно еще одна дверь захлопнулась и еще один повернулся ключ.

Мальчик не вышел, но уже примеривался, уже готовился, уже припоминал – пока что бесполезно – название улицы, на которой в далекой Москве живет его, Мальчика, защитник; уже, вздрагивая, ловил оттопыренными ушами звуки. Узнанные, они, словно хрящики, обволакивались тканью, твердели, обрастали плотью. Тоненькое ребрышко далекого свиста превращалось в членистое тупорылое тело электрички, зеленое и медленное, если смотреть на нее с вершины липы, – а металлическое поскребывание – в ветку цветущей сливы, которую раскачивает ветер, и она, роняя лепестки, царапает железную крышу. Быстрый птичий голос – это не просто голос, а взъерошенный горячий комочек, что уютно умещается в сложенных утюжком ладонях, которые чувствуют, как барабанит сердце под гладеньким, с шершавинкой засохшей крови, пухом. Большие уши Мальчика делают его похожим на зверька – на тушканчика, например, – но он не знает этого, он вообще мало что ведает о себе: все его внимание направлено на огромный мир, где скрывается его защитник, который – Мальчик не сомневался в этом – станет защитником и его раненого друга по имени Чикчириш. Лишь бы отсюда удрать…

Разувшись (это предусмотрительный мальчик!), прокрадывается на цыпочках к шкафу, на секунду замирает и, слегка приподняв дверцу, чтоб меньше скрипела, несильно тянет на себя. Снова замирает: скрип все-таки выполз, а звуки, знает он, разбегаются далеко и имеют свойство материализовываться. (Слово «материализовываться» неведомо Мальчику, как неведомо и множество других хитроумных слов, но Перевозчик, ревниво и с опаской следящий за юным смутьяном, готов поделиться с ним этим дурманящим зельем.)

Полки в шкафу забиты цветными смятыми тряпками (некоторые распрямились и любопытно высунулись, едва дверца отошла), белыми коробками из-под обуви, а также серыми, из грубой бумаги, пакетами, на которых прерывисто, точно краски не хватило, синеют печатные буквы. РИС. ПШЕНО. САХАР. Выше пробирается взгляд задумавшего побег, к верхней полке, вот только увидеть там ничего не может, хоть маленький человек и отступает на шаг. Воспользовавшись свободой, вываливается что-то голубое и длинное. Рукав… Мальчик быстро подхватывает его и возвращает на место, но тот снова вываливается. Приходится глубже запихивать, в мягкую тесноту – лишь после этого принимается шарить по верхней полке.

Что-то твердое попадает под руку – не то! Дальше бегут пальцы, на холодное натыкаются – опять не то, железные штуки Мальчика не интересуют, как не интересуют и бумажные (бумажные перехвачены веревкой), как не интересуют и тряпичные – дальше, дальше, пока не упираются в прохладную, из гладкого дерева, перегородку. Застывают в растерянности… Взгляд Мальчика устремлен перед собой, но сейчас это невидящий взгляд – в пальцы переместилось зрение. Помешкав, в обратную сторону ползет рука, но уже глубже всовываясь, для чего приходится встать на цыпочки. Зрение переместилось, но уши – те не лишились своего чутья, а как бы еще выросли, раздались – теперь уж не тушканчика напоминает он, иного какого-то зверя, которого, быть может, и не существует в природе, – и вдруг явственно различили новый звук. Монотонно-ровный, он оставался совершенно гол, но – недолго, секунду или две, после чего, узнанный, в одно мгновенье облекся металлической сверкающей на солнце плотью.

Казалось, самолет не летит, а висит в воздухе; пальцы Мальчика, вновь ожившие, перемещались куда быстрее. Нашарили то, что искали – кажется, то! – остановились, подождали, пока между ними и предметом не установится понимание, и осторожно извлекли пленника на волю.

Им оказалась сумка. Обыкновенная, не очень большая, потертая сумка – глаза, в которые вернулось зрение, подтвердили это, а пальцы уже открыли ее, уже шмыгнули внутрь и бегали там, снова немного зрячие.

Деньги лежали в кармашке, снизу обвислом, как живот, а сверху морщинистом и упругом. Сколько их было тут, Мальчик не знал, его это не интересовало, просто он отделил несколько бумажек: две рублевые – те, что поновее, две трешницы, совсем новенькие, и одну пятерку – пятерка была немного потрепана. Остальные сунул обратно, закрыл сумку и, привстав на цыпочки, впихнул сумку на место. Самолет висел, не приближаясь и не удаляясь, неподвижный, как на картинке, а вот сердце барабанило вовсю, точно кто-то большой держал Мальчика в сложенных утюжком ладошках. Он хотел было в карман спрятать деньги, но жаль было сгибать такие гладенькие бумажки, жаль да и опасно – захрустят! – и тогда одну за одной, словно камушки в воду, опустил их за пазуху. Они стояли там и кололись (кроме пятерки – пятерка обмякла), а когда двинулся к окну – для того будто бы, чтобы посмотреть на самолет (имеет же он право посмотреть на самолет!) – зазвенели на весь дом.

Окно выходило на дачные участки. Раньше там желтели (либо белели, отцветя) одуванчики, а сейчас чернела вскопанная голая земля, разделенная на одинаковые квадратики. Квадратики были отгорожены друг от друга где забором, где просто веревкой, нетуго натянутой между колышками. На одном сидел подошвою вверх сапог… Солнце спряталось за вершину липы, но самолет, который Мальчик выследил по звуку, – серебристо горел, там еще продолжался день (день продолжался и на тринадцатом этаже Адвоката), а ему, пока не стемнеет, из дому не выбраться.

От участков до шоссе бежала между лопухами и крапивой тропинка. Прямо к автобусной остановке вела она, вот только автобусы ходили редко, особенно вечером, но до станции можно добраться и пешком, причем не обязательно по шоссе – по шоссе долго, – а напрямик, мимо Галошевого озера и старой бани, в которой живут беспризорные люди. Конечно, Мальчик немного боялся их, но еще больше боялся, что, если выйдет слишком поздно, то не успеет на последнюю электричку.

Да, на тринадцатом этаже день продолжался: солнце задерживается здесь дольше, чем внизу, но ведь и луна, которая пока что за горизонтом, однако уже подкрадывается исподтишка, надвигается, грозит бессонницей и вместе с тем обольщает, сулит радости, недоступные днем, – и бледная луна тоже, знает он, будет дольше. Воробьи еще не угомонились, чирикают, чикчириши, – это Шурочкино словечко давно уже стало и его словом, он привык к нему и удивлялся, что другие не понимают, что означает оно. (Мальчик – тот понял сразу.)