год, не через два. Лет через пять после её гибели я начала кое-что подозревать, когда и время прошло, и боль притупилась, и воспоминания померкли, и жизнь в целом обрела иное содержание.

– И ты ничего не предприняла, не поговорила с ним?

– Я же тебе сказала, жизнь переменилась, мои догадки потеряли всякий смысл.

– Не оправдывайся.

– Что я, по-твоему, могла сделать? Ты хотя бы приплёл портрет, а у меня были одни умозрительные соображения. К тому же ты многого от меня хочешь, мне тогда исполнилось 21 или 22. Пришлось смириться, подчиниться естественному ходу вещей.

– Так вот почему ты такая.

– Какая «такая»?! Ты намерен меня оскорблять?

Последние слова Аркадия действительно казались лишними, но он был молод и взволнован.

– И вообще ни мои, ни твои предположения ещё ничего не значат, и этот несчастный портрет ни о чём не говорит. Мало ли что ты помнишь, кто чего искал, кто где смотрел и чем занимался. Выбрось всё из головы, живи своей жизнью, а это не твоя и не моя жизнь, это их жизнь, их отношения, в которые не следует совать свой нос, мы в них не разбираемся.

– Ошибаешься, – спокойно сказал Аркадий с давешней ухмылкой. – Это наша с тобой жизнь, отвернуться не получится, и ты прекрасно это понимаешь, только занимаешься самоуспокоением. Ты с ним работаешь, по необходимости, желая быть как можно дальше, вынуждена находиться рядом, должна бы ненавидеть, но обязана любить, считаешь себя свободной, всецело от него завися, хочешь быть уверенной, годами живя в сомнениях. Двойственность убивает, ты бессознательно занимаешься саморазрушением, потому что, когда тебе становиться хуже, твоя совесть чувствует облегчение. Я для себя такой жизни не хочу.

– Что ты намерен сделать?

– Для начала поговорить с отцом, а после будет видно.

– И как тебя понимать? «Будет видно»! – насмешливо повторила она. – Во-первых, я более чем уверена, что он ни в чём не признается, и не столько ради себя, сколько ради тебя. Рядом с ним ты выглядишь несмышлёным котёнком, и не добьёшься от него ровным счётом ничего.

– У меня есть один железный аргумент.

– На все твои аргументы он плевать хотел.

– Посмотрим. А что же во-вторых?

– А во-вторых, разговор никому не пойдёт на пользу. Ты хоть представь на мгновенье, как всё будет выглядеть со стороны. Ты обвиняешь отца в убийстве его жены и твоей матери. Остановись и подумай, вдруг это не так? Вдруг звёзды сошлись таким образом, что это преступление не имело места? Мало того что ты нанесёшь отцу глубокую душевную рану, ты поставишь под сомнение собственное психическое здоровье, художник ты наш. Короче говоря, каких последствий ты ожидаешь?

– Это не важно, для меня главное знать правду.

– А как ты собираешься с ней поступить? Ну, просветишь меня, мы перестанем с ним общаться, проклянём и прочее; ну, пойдёшь в полицию, ясное дело, без доказательств его в лучшем случае раз допросят и отпустят с богом; в конце концов расскажешь всем вокруг, что он натворил, на него станут коситься, но только первое время и, скорее всего, более из-за сына-психопата, а не старого преступления, потом забудут, у всех свои дела, однако с большими деньгами на сплетни можно не обращать внимания, жить в Подмосковье да выбираться на лето в Европу. У тебя не получится его наказать.

– Я не собираюсь его наказывать, – вдруг будто чего-то испугавшись, шёпотом промямлил Аркадий. – Я только хочу знать правду. Почему ты меня отговариваешь?

– Не чужой ты мне, а если действительно всё, как ты думаешь, то единственный в мире родной человек. Пусть не намного, но я живу дольше тебя и понимаю чуть больше. Знаешь, как говорят: дурной мир лучше доброй войны? Лучше куда-нибудь съезди, развейся, у тебя прекрасный предлог, продолжи обучение в Европе, посмотри, как живут люди, что делают и что уже сделали. В конце концов жажда справедливости потеряет остроту, и всё встанет на свои места.

– Если ты намерена отговаривать меня статусами из социальных сетей, то это бесполезно. Я так не могу. Оставить вопрос нерешённым, просто сбежать, не в моей власти, я буду постоянно им мучиться, и никакие поездки ни в какие европы мне не помогут.

– Это ты сейчас так говоришь, но стоит тебе попробовать…

– И пробовать не стану, даже не хочу об этом думать, мой дом здесь, и оставлять его в такую минуту немыслимо.

– В какую минуту? Ни вчера, ни позавчера, ни год назад, ни три ничего сверхъестественного не произошло, ничего не изменилось, один ты сделал неприятное для себя открытие, а внешний мир каким был, таким и остался.

– Пусть так, но я-то уже не прежний. Когда я учился заграницей, то частенько вас вспоминал, приятно было осознавать, что у меня есть семья, отец и сестра, дед с бабкой. Эти мысли меня поддерживали, позволяли чувствовать себя не таким одиноким и оторванным. Знаешь, как тяжело молодому человеку неожиданно оказаться в другой стране среди незнакомой обстановки и чужих людей, к тому же тогда, когда постоянно требуется куда-то ходить, чему-то учиться, что-то говорить, причём на неродном языке? Первые месяцы я пребывал в отчаянии и хотел сдаться. В конце концов, зачем мне это нужно?! Но, как видишь, не сдался, дотерпел, поскольку считал, что должен, в том числе и вам. А теперь оказывается, что я держался больной иллюзии, того, чего никогда не существовало, семьёй, построенной на лжи и тривиальном преступлении. Интересно, а дед о чём-то подозревал? Ведь наверняка, если не лично покрывал сына.

– Не надо так о нём говорить, он был хорошим человеком.

– Одно другому не мешает. Наоборот, быть хорошим человеком и любить своего сына, каким бы он ни был, – гармонично сочетающиеся понятия. Но дело даже не в том. Юности можно многое простить, тем более искренне заблуждающейся. Я только хочу сказать, что сейчас чувствую себя так же, как и тогда, во Франции, лишь от семьи остались ты да он, уже покойный, и задача у меня другая, но решить её необходимо и без поддержки родных ради… – он ненадолго задумался. – Даже не знаю ради чего, наверное, ради матери, её памяти, и это предаёт мне сил.

– О чём ты говоришь?! Ты не должен так думать, просто не должен, если хочешь, это очередная твоя больная иллюзия, которая приведёт к тому, что я потеряю вас обоих.

– Подумай сама, его ты уже потеряла, и потеряла давно, а меня ты не потеряешь никогда.

Аркадий почувствовал, что ему пора. Он как сидел в куртке, так в куртке и встал,