Спиноза не первым усомнился в принятых представлениях об авторстве документов. В эпоху Ренессанса потрясение основ в мышлении уже произвел Лоренцо Валла (1407–1457), показавший, что так называемый «Константинов дар» – подделка более поздних времен. Этот документ притязал на право считаться эдиктом императора Константина, изданным в IV столетии: согласно ему власть над Римом и западной частью Римской империи передавалась папе римскому, тем самым возвышая папу над светскими правителями. Валла, сам священник, на филологических основаниях утверждал, что этот документ никак не мог возникнуть в IV веке – а появился, скорее всего, в VIII столетии, и, следовательно, Константин его не мог издать никоим образом. Подобные исследования были частью возросшей исторической проницательности мыслителей эпохи Возрождения, гораздо лучше сознававших анахронизмы и исторический контекст. Но применять такой подход к Библии – такой шаг был, наверное, даже более радикален, и в нем у Спинозы было мало предшественников – а может быть, их не было и вовсе.

Но пусть даже рациональный подход к чудесам и скептическое отношение к традиции приписывания библейских книг были чем-то совершенно новым, в подходе Спинозы можно заметить и другие черты, последствия которых, как оказалось, шли намного дальше и отчасти придали облик грядущей революции в изучении Библии. Первая черта – это внимание, которое Спиноза уделяет историческому контексту, связанному не только с событиями и произведениями, но и с образом мышления. Выше мы видели: говоря о чуде, когда солнце остановилось в небе для Иисуса Навина, он утверждает (как утверждал бы и сегодня любой рационалист), что чудо в прямом смысле невозможно, и предполагает, что оно свершилось в результате какой-нибудь необычной уловки с отражением света. Впрочем, его рассуждения влекут и более серьезные последствия, когда он пытается объяснить, как могли уверовать в такое чудо:

Спиноза не заходит слишком далеко и не говорит, будто всей этой истории вообще не случалось и это всего лишь легенда, как мог бы решить современный критик. Но он ясно дает понять: какое бы событие там ни произошло, его истолкование зависело от мировоззрения людей, ставших его свидетелями – от их, как сказали бы мы, докоперниковской космологии [8]. Этот вывод, согласно которому в библейские времена люди мыслили иначе, нежели в современную эпоху, еще никогда не оглашался так ясно. Сейчас все библеисты принимают эту идею как данность, но во времена Спинозы она была поистине новаторской [9].

Вторую особенность подхода Спинозы нельзя назвать новой в полной мере этого слова, но ее новизна состояла в том, что она проявлялась последовательно: он уделял внимание жанру библейских текстов. Поражает уже то, что он применяет понятие жанра ко всем известным библейским рассказам. Пытаясь вывести долговременный смысл из истории об Адаме и Еве, он отмечает: «…многие не допускают, что эта история есть парабола [притча], но решительно утверждают, что она есть простой рассказ» [10]. Отсюда ясно: для самого Спинозы это «притча». Возможно, это не столь уж сильно отличается от того, что имели в виду толкователи эпохи святых отцов или средневековые комментаторы, когда говорили, что то или иное повествование требуется толковать аллегорически – хотя именно этот рассказ, причем прежде многих других, как правило, понимался как часть исторической хроники, то есть буквально. Однако Спиноза выходит далеко за рамки такого анализа и рассуждает о содержании Нового Завета с точки зрения его жанра, причем в таком духе, что тут же появляются очень важные вопросы о библейском авторитете и вдохновении.

Послания Павла, как и другие новозаветные послания, Спиноза рассматривает не как богодухновенное Писание, а просто как обычные письма. В них, в отличие от Пятикнижия, нет законодательства – только убеждение и аргументы. Апостолы, писавшие их, делали это скорее не как «пророки», а как «учители»: иными словами, они провозглашали не прорицания от Бога, а свое собственное учение, никогда не предваряемое формулировкой «Так говорит Господь», которую мы находим в пророческих книгах. Несомненно, в одном случае (1 Кор 7:40) апостол Павел даже приводит собственное мнение и открыто говорит, что это не послание от Господа:

Даже учение Иисуса не дано как закон: Христос «…не устанавливал законов как законодатель, но учил как учитель нравственным правилам» [12]. По мнению Спинозы, это означает, что учение Иисуса (которого Спиноза, видимо, почитал, хотя и был иудеем) необходимо понимать как совет, как наставление из источника в высшей степени мудрого – но не как закон.

Одной из отличительных особенностей некоторых толкований времен Реформации была возросшая восприимчивость к жанру. Маттиас Флациус Иллирийский (Матвей Влашич Иллирийский, 1520–1575), последователь Лютера, настаивал на том, что при толковании текста необходимо решить, «что перед нами – рассказ или историческое повествование, часть учения или наставление, дает ли текст утешение или обвиняет, приведен ли он ради описания чего-либо или же являет собой речь либо некое ее подобие» [13]. (В отличие от Спинозы, он не ставил вопросов об истинности какого-либо типа текста.) Ричард Хукер проводит примерно такие же разграничения, когда обвиняет своих противников в том, что те неверно поняли жанр частей Библии и насильно вложили в рассказы смысл законов.