через горные перевалы трассы М-5, набивались в кузова фур, сутками стояли в пробках. Они уезжали, бросая всё: дома, драгоценности, личные фотографии, кошек и собак.

Я чувствовал облегчение, что не обязан выторговывать себе место в тесном салоне ПАЗика, не должен выпихивать из него мать с детьми и совать водителю смятые купюры, которые внезапно потеряли устойчивую ценность. Я уже бросил якорь, и если мне предстояло умереть от радиации здесь, в Серпиевке — так тому и быть. Как и Ронис, я устал бегать.

К концу лета ощущение близкой смерти отступило: окрестности села, которые мне удалось исследовать, оказались относительно чистыми. Теперь всё свободное время я посвящал созданию запасов, которые позволят мне пережить зиму. Я сливал топливо с брошенных машин, устраивал рейды на оптовые склады Усть-Катава и Катав-Ивановска, набивал консервами соседний дом, который использовал как склад.

Аргун отпустил меня. Я больше не слышал взрывов и боялся лишь, что меня начнёт преследовать раскатистое эхо ядерного удара, но не было и его. Может быть, я просто недостаточно испугался. А может быть, я опять умер и не заметил этого. После той ночи на острове Моськин я воспринимал себя по-другому, более иронично. Тот старый Шелехов казался мне даже немного смешным: так бывает, когда вспоминаешь неловкий эпизод из юности.

Связь в Серпиевке работала нестабильно. О жизни за пределами села я узнавал случайно от людей, которых встречал во время вылазок. Они говорили, например, что Пикулев сбежал за границу, отдав «чезаровские» активы за бесценок группе банков. «Чезару» в какой-то мере повезло: необратимых разрушений производств не было. Но он лишился своего главного ресурса, людей, и приобрёл статус токсичного предприятия. На фоне мирового кризиса упали цены на металл, и государство решило национализировать активы «Чезара», чему пытался помешать Рыкованов. Против него возбудили сразу три уголовных дела, он сбежал, но попытка национализации всё равно забуксовала. На заводы вернулись бандиты, которых интересовало не производство, а оборудование, техника и оставшийся металл. Некоторые предприятия, например, в Катав-Ивановске, продолжали работать, но выпуск продукции упал в десятки раз.

Месяц назад я встретил Рыкованова. Мы не виделись год с тех самых пор, как я оставил его в ресторане «Замок». Его люди сожгли мой первый дом около Сима, куда я сбежал сразу после нашего разговора, чем вынудили переселиться в Серпиевку и усилить меры безопасности. Он или не сумел найти меня, или посчитал урок достаточным. Больше меня не беспокоили.

Я увидел его машину в поле недалеко от Трёхгорного и поначалу решил, что он, сбегая, продал автомобиль вместе с красивыми номерами, и теперь им владеет кто-то из местных бандитов или бывший сотрудник «Чезара». Машина стояла на краю дороги в месте с довольно сильной радиацией, которое первые месяцы охраняли военные. К концу лета кордоны сняли, и сюда потянулись мародёры. Я остановился возле машины, проверил пистолет и вышел оглядеться. С бывшими рыковановскими бойцами я предпочитал встретиться с глазу на глаз, а не ждать, пока они спалят мой новый дом.

Рыкованов стоял возле вышки сотовой связи, задрав голову. С ним было трое. Они заметили меня, напряглись, доложили шефу, и тот несколько минут вглядывался, прикрыв глаза ладонью.

— А, Шелехов, — сказал он наконец. — Что, тоже пошакалить пришёл?

Он сильно похудел, ссохся, постарел. Я бы не узнал его в толпе. Но его кулаки по-прежнему выглядели молотами, и сутулость его плеч говорила о готовности сгруппироваться и принять бой.

Моё появление заставило его ребят нервничать. Они нетерпеливо переминались с ноги на ногу, ожидая команды «фас». Он осадил их:

— Да не бздите, этот травоядный. Да, Кирюша? Стрелять ты не мастак. Не тот калибр. Ты больше языком почесать, да?

Я замер метрах в пятидесяти и крикнул:

— А чего ты, Анатолий Петрович, себя не бережёшь? Тут радиация. Ехал бы за братцем в Италию.

— В Италию? — фыркнул Рыкованов. — Плохие у тебя источники, Шелехов. Совсем нюх потерял. В Израиле он. И не моё это. А тут видишь, сколько дел.

Он кивнул на вышку:

— Как думаешь, завалим её? Сколько металла тут, ну-ка, скажи на глаз? Тонн двадцать будет, а?

— Ты что, опять металлом промышляешь? У тебя деньги кончились?

— А при чём тут деньги, Шелехов? Кто-то должен эту работу делать, а у меня опыт. Пацанов вон учу. А ты чего рыщешь, как голодный койот? Может, тебе помочь чем? Хочешь в мою бригаду? Рабочие отряды ликвидаторов вернулись! Куда же без них? — заржал он.

Думаю, он не шутил, предлагая мне работу. Рыкованов был упёртым, но не злопамятным. Прагматизм иногда перевешивал желание свести счёты, и в ранние годы карьеры Рыкованов частенько соглашался работать с бывшими врагами, если те шли с поклоном — это лишь укрепляло его власть. Сейчас он, видимо, считал, что старая партия доиграна и началась новая.

— А знаешь, Шехелов, в чём природа власти? Вот ты думаешь они мне из страха подчиняются? Нет! Они подчиняются от лени. Люди не любят принимать решения: они только говорят, что любят. Им нужно, чтобы кто-то делал за них сложный выбор, а они бы пользовались его результатами и ещё плевали на того, кто им этот результат обеспечил. Вот в чём природа власти! Видишь? Без власти они пребывают в вечных сомнениях, а им это не нравится. Времена меняются, а Рыкованов остаётся. Так что думай!

Я пошёл прочь. Когда я отъезжал, один из рыковановских бойцов полез на вышку по внешнему каркасу с тяжёлым рюкзаком на плечах: видимо, чтобы установить заряд. Рыкованов стоял внизу, выпятив пузо, командуя. Я подумал, что если человек рождён быть сборщиком металлолома, этого из него ничем не выбить. И даже если он прекрасный сборщик, не нужно назначать его главным идеологом, потому что он не мыслит за рамками того, что ему близко и понятно. И сколько бы он ни старался, металлолом из его головы не выплавить ничем. Он верит в сильную руку, которая необходима в критических обстоятельствах, и потому обстоятельства вокруг него всегда будут критическими, ведь иначе в нём пропадёт смысл.

Пикулев не был единственным, кто сбежал за границу. В начале лета я решил навестить Сашку. От Серпиевки до его экопоселения в Фёдоровке было километров сто пятьдесят, и я надеялся возобновить дружбу. Его