Шут Анны, дурачась и кривляясь за ее спиной, пытался тронуть грубые сердца простолюдинов, взывая к их добросердечию и благожелательности.

— Боюсь, вы все запаршивели и не смеете обнажить головы! — кричал он, стаскивая свой колпак.

Однако его примеру никто не последовал.

Когда Анна проехала мимо, сопровождаемая свитой — обер-камергером, шталмейстером, фрейлинами в бархатных платьях, пэрессами в легких колясках, высокородными камеристками и, наконец, королевскими гвардейцами, народ вдруг встрепенулся и разразился бурными приветствиями. Более жестокого оскорбления невозможно было вообразить.

Кромвель украдкой покосился на меня.

— Жаль, — вздохнул он.

Что ж, для него это всего лишь очередное политическое событие, которое следует использовать с наибольшей выгодой.

— Желаете еще шербета, ваше величество?

* * *

Вечером, когда я пришел в королевские покои Вестминстерского дворца, Анну трясло от ярости.

— Толпа безмолвствовала! Босяки чуть не плевали в мою сторону, а уж эти германские купцы из Ганзейского союза… о, они наверняка рассчитывают, что император облагодетельствует их так же, как Екатерина, заплатившая этому сброду деньгами своего племянника, но…

— Сегодня вы выглядели совершенством, подобно божественной Юноне, — прервал я ее гневную речь. — Но что учинили купцы?

Никто еще не осмелился доложить мне об их злодеяниях.

— Там, где Чипсайд пересекает Ладгейт-Хилл и вечно толчется уйма народа, они устроили для меня «подарочек» — триумфальную арку с фонтанчиками и пилястрами, изображениями Аполлона и муз, держащих гербы…

— Что ж в этом плохого? По-моему, чудесно…

— А сверху распростер девятифутовые крылья имперский орел… орел, сильно смахивающий на самого Карла! Он растопырил когти над нашими коронами… вот-вот вцепится. Ах, намек ясен… куда как ясен!

Меня захлестнула волна горячего гнева, но тут же схлынула, превращаясь в ледяную лавину.

— Так, — сумел выдавить я.

Образ гордой Юноны рассеялся, и в кресло опустилась обычная женщина, которую подвергли мучительному испытанию. Этот день был весьма утомителен, тем более для беременной. Даже если сбросить со счетов душевное напряжение.

Я опустился перед ней на колени.

— Глупые злопыхатели поступают грешно и дурно. Но их козни так же фальшивы, как папье-маше, из которого соорудили того орла. Я прошу вас, не покупайтесь на происки врагов. И тогда они отразятся только на них самих.

Она выглядела очень усталой и слабой, каждый жест и взгляд ее выдавали полное изнеможение.

— Боже мой! Разве пристало христианам изливать ненависть на беспомощную женщину?

Она вяло подняла руку и провела пальцами по моему лицу.

— Хорошо, — прошептала она. — Все прошло. Больше они ничем не смогут навредить мне.

Это была правда. Недоброжелатели, включая сторонников Екатерины, сделали все, что смогли, но поездка Анны по улицам Лондона закончилась без особых происшествий.

— Не желаете ли немного шербета? — спросил я.

Когда Анне принесли экзотическое угощение Кромвеля, она обрадовалась, как дитя, и смотрела на меня так, будто я подарил ей все самоцветы Индии. Меня распирало от гордости. Да, ей неизменно удавалось вызывать у меня такие чувства… разумеется, если ей самой этого хотелось.

С десятым ударом больших колоколов аббатства Анна допила шербет и отставила кубок. Ее все еще трясло от нервного возбуждения, и она пыталась скрыть это за вымученными улыбками. Я понимал, что нынче ночью она не сможет уснуть. Надо помочь ей.

— Вам необходимо отдохнуть. Ведь завтра коронация.

— Я не могу успокоиться, — выдохнула она, барабаня пальцами по подлокотникам.

Их перестук напоминал летний дождь, усыпающий каплями полотнища шатра.

— Выпейте немного сладкой настойки. Это успокоительное снадобье делают монахи. Бывают времена, когда нельзя поддаваться беспокойству и усталости.

— Сонное зелье? — Она удивленно взглянула на меня. — Вы это принимаете?

— Если соблюдать меру, зелья бывают весьма полезны.

— Верно… бывают разные средства… я сама использовала некоторые из них…

— Должно быть, для улучшения цвета вашего личика!

Как быстро я откликнулся, желая дать невинное объяснение ее признанию.

— Да… конечно, для цвета лица… и порой для иных женских надобностей… Вы правы, надо вести себя благоразумно. Ведь нынче канун моей коронации…

— Отдохнув, вы станете еще прекраснее. И прошу вас, навсегда сохраните в памяти те минуты, когда на вас изольется миро и ваша голова впервые ощутит тяжесть короны.

— А вы помните? — кротко спросила она.

— Да. Каждое слово, каждое мгновение…

* * *

Я ошибался. «Каждое слово, каждое мгновение» успели позабыться за столько лет. Рано утром Анна с эскортом из четырех рыцарей отправилась в паланкине на короткую прогулку по Вестминстеру — из дворца в аббатство. Неужели и я ехал этим путем? Не помню… Я напряженно смотрел, как удаляется крошечная фигурка Анны, закутанная в отороченную горностаем пурпурную бархатную мантию, пока она не скрылась под соборными сводами. Поскольку я хотел воочию увидеть коронационную церемонию, мне следовало скорее занять тайный наблюдательный пост, сооруженный по моему распоряжению в приделе Святого Стефана (где Кранмер давал свои «неправедные» обеты).

Устроившись за оградой верхнего балкона, я глянул вниз на серые камни, расцвеченные яркими пятнами, — там собрались нарядно одетые зрители, но лишь Анна была облачена в королевский пурпур. Рожденная в семье простого дворянина, такого же, как сотни других, переминающихся сейчас на священных плитах великого храма, она могла бы стоять в этой толпе. Но я заметил ее, возвысил и сделал королевой: она была моим творением.

И вот настал торжественный момент — к Анне направился Кранмер, подметая пол своей мантией, он взял ее за руку и провел за резную перегородку к алтарю. Там ее усадили на древний, грубо сделанный деревянный коронационный трон.

Да, вот это я вспомнил. И я сидел в том холодном, неудобном кресле, размышляя о короновавшихся здесь в древности варварах, вооруженных мечами вождях в меховых плащах и кожаных одеждах. Что ж, такое топорное сооружение вполне соответствовало свирепой мощи и величию правителей былых времен.

Воспоминания начали оживать, чувства, испытанные давно, проснулись. Тогда убаюкивающе пахло ладаном; приятный аромат источал новый наряд из лучшего бархата; влажный дух поднимался от чистого, только что вымытого пола. Я будто бы опять слышал тихий плеск священного елея, наливаемого архиепископом в специальный золотой сосуд; отдаленное молитвенное бормотание, отражавшееся эхом в часовне, где спали вечным сном мои родители в своих мраморных опочивальнях.