За жалобными нотами в вое волков следовал их язвительный хохот, своенравный и угрожающий. Он побежал в кусты, вернулся с охапкой дров. Подбросил в костер — отпугнуть зверей ярким пламенем. Огонь возликовал и разгорелся. Стал плеваться искрами во все стороны, рассекая ночную тьму тонкими лезвиями света. Он еще раз кинулся в чащу, набрать дров побольше, и тут заметил странное изменение в поведении верблюдов. Они перестали рвать и жевать сухую траву, подняли и тревожно вытянули шеи — так же напряженно, как они делали это, когда ловили запахи гиен. Глубоко вздыхали и храпели в раздражении, били землю передними ногами и нервно брыкались.

Он свалил дрова в кучу по соседству с костром и решил заняться приготовлением чая. Он прислушался и уловил в тишине, как язвительные смешки и своенравные призывы хищников начали удаляться. Он пристроился к седлу и забылся коротким сном. Сон его часто прерывали яркие образы, ему чудились всякие ужасы и привидения. Каждый раз, когда он просыпался, подбрасывая дров в огонь, заставляя его гореть и не гаснуть.

На рассвете он продолжил свое путешествие.

Он повернул направо и покрыл довольно большое расстояние. Он следил за чередой рвущихся к небу вершин со склонами, покрытыми символами и надписями, заветами далеких предков, это давало ему ощущение того, что он попал в заповедный мир легенд и преданий, полный тайн прадедов. Солнце поднялось вверх на несколько пядей. На горизонте клубилась пыль, и ему подумалось, что это еще один негаданный вздох безжалостного южного ветра. Однако пылевое облако постепенно рассеялось, и он обнаружил там стаю волков. Она пересекала пространство на его пути к вершинам прадедов, вид которых, он знал, еще не являлся свидетельством их реального достижения — ему еще требовалось несколько дней, чтобы действительно добраться до западных границ Тадрарта. Расстояния в Сахаре обладают норовом миража — покажутся и исчезнут, а если выдвинутся вблизь — на самом деле убегут прочь, и всякому путнику надо владеть секретным словом и не верить ничему явному и не отчаиваться ни в чем, что вроде исчезло…

Стая скрылась за продолговатым холмом, вытянувшимся в южную сторону. Верблюдов охватила дрожь, они явно выказывали тревогу. Махриец заупрямился, стал сопротивляться. Он побуждал его продолжать движение, но тот противился, шел в сторону, пытался повернуть вспять. Оба верблюда, привязанные к его хвосту, также проявили неповиновение, встали. Он был вынужден спешиться — выпрыгнуть из седла единым махом. Повел свой караванчик пешком, и дориец повиновался ему с отвращением. Оба грузовых верблюда под тяжестью мехов также двигались против воли в предчувствии недоброго. Он предполагал, что они выйдут из своей засады спустя немного. Они не вышли. Верблюды успокоились, он заметил, как успокоенность вернулась в их кроткие зрачки, и понял, что хищная стая ушла прочь.

День вступил в свои права, и Сахара наполнилась серебристыми, пенящимися воздушными потоками. Он приник к своему заветному меху, погрузил лицо, грудь, одежду в живительную влагу.

Взобрался на махрийца и продолжил путь верхом.

В течение двух дней они были ему невидимы. На третий день, в разгар полуденного жара он обнаружил себя окруженным войском отчаявшихся волков. Всклокоченные, поджарые, самых разнообразных размеров, одни из них были цвета пепельного, а другие — неясного, бледного оттенка, словно выцветшие и желтые. Они перегородили ему путь на пустой широкой равнине, лишенной дерев и камней, каких бы то ни было полостей и выемок, мест, пригодных к тому, чтобы занять оборону. Верблюды попытались было ускользнуть и повернули назад. Они тащили его по гравию за недоуздки, но потом неожиданно встали и попятились. Путь назад также перекрывали спины трех волков. Они возникли в раз, словно проросли сквозь жестокую землю, горящую полуденным пламенем. Они присели на задние лапы, устремили свои морды вверх и залились хором своими устрашающими жалобами:

— Ау-у-у!..

Верблюды задрожали, потеряли рассудок. Закружились во все более суживающемся кольце хищных голов, лягая землю копытами в великой тревоге. Они тоже вздымали головы кверху, словно обращали жалобы к небу и молили об избавлении. Из их прекрасных глаз исчезла кротость, бежал покой — в них блестел ужас. На переднем фронте волки подняли голоса — в них звучал дикий, язвительный хоровой смех: голодные звери сеяли угрозы, которые таили вечно. Ахамад не знал, отчего этот последний вой он воспринял таким дурным предзнаменованием, больше, чем прежде. Он попытался успокоить верблюдов. Схватился за меч, притороченный к луке седла. Нервно выхватил его из ножен. Увидел старую волчицу, с опаской приближающуюся к нему. С каждым шагом она все больше склонялась к земле, осторожно раздувала ноздри, прежде чем сделать шаг следующий. Верблюды взбунтовались, их охватило помешательство. Ахамад затянул уздечку, Успокоительно обратившись к верблюдам:

— Аш-аш-ша!

Волчица предстала перед ним. Подняла свою мерзкую голову. Он сжал рукоять меча. Левой рукой подтянул повод. В ее глазах была неопределенность, таился восторг. Он отвечал взглядом на взгляд. Что в этих глазах? Что желает передать ему эта мудрая волчица? О чем говорят эти зрачки — о просьбе или об угрозе? Или о том и другом разом? Ах. Может, так — может, так можно расшифровать эту речь: «Мы — голодавшая месяцами стая. Что тебе стоит пожертвовать нам одного из твоих верблюдов?!» Да, потом тварь продолжала: «Знай, мы же в состоянии забрать его у тебя силой, если не примешь предложения». Дрожь пробежала у него по телу. Он весь дрожал. Зажал рукоять, вручая себя всецело мечу. Но едва заблестело холодное оружие под жарким полуденным солнцем, волки обнажили свое оружие, пострашнее. Кроме клыков они обнажили и когти на всех своих лапах. Они также блеснули в ярком солнечном свете — это был знак начать звериную атаку. Они стеклись в одно мгновенье и бросились со всех сторон. Верблюды вырвали повод у Ахамада и кинулись в рассыпную. Разбежались по Сахаре, за ними помчались волки. Пожитки покатились с седел наземь, рухнули меха с водой. От удара они лопнули, словно взорвались. Влага пролилась, и мгновенно была впитана изжаждавшейся пустыней. Булькнула в раскаленных жилах земли, а что не вошло и осталось в лужицах, впитал в себя жадный воздух. Краткое шипение напрасно пролитой влаги ушло во чрево Сахары. Ахамад застыл в глубокой скорби. В душе разгорался древний мистический пожар, все недра полыхали. Сухость подступала к горлу, горечь возникла во рту. Он поднял отчаянный взор к горизонту, наблюдая, как удаляются прочь взбесившиеся верблюды с висящими у них на хвостах хищниками…

И бежавшие вдаль верблюды, и преследовавшие их волки обращались в призраки, таявшие в потоке миража.

У жителя пустыни с жаждой уговор испокон веков. С самого исхода его из садов Вау и начала пути пустынника по земле голой. Он, Ахамад, прекрасно знает этот закон предков, как и любой путешественник. Знает, что это — судьба. Возмездие за совершенный грех. Однако, если путник родился со пламенем в груди, то джувад[177]будет предначертана ему, едва начнется его путешествие. Такое проклятие, идущее с ним вместе, просто превращает его в дрова для огня Сахары, торжественный обет упокоения. И поскольку он не родился на берегах вади Коко, его не упрекнет никто за то, что завидует он жителям Тадрарта, которых Аллах оградил от беды жажды, создав их тела поджарыми, как у антилоп, такими, что превосходят самих верблюдов в способности переносить воздержание от воды. Уха, питающий отвращение к их поджарым зеленым телам, говорит, что они на человеческие просто непохожи, но не знает, что секрет их — в окраске, именно в том, чтобы они не походили на человеческие. Он не знает, что Удад — шайтан, замалчивает тайну предков о том, что прадед его, из числа вассалов. Совершил однажды осквернение воды и искупался в лужице, наполненной дождями и образовавшей в расселинах горных вершин промеж скал уютный прудик. Глупый этот дед не удовольствовался только одноразовым купанием, но вернулся на следующий день и тщательно помыл себя, все свое грязное тело, в чистой небесной воде, прохладной и блестевшей ярко, как отрезок миража на просторе, не сознавая при этом, что подвешенная над его головой луна пристально следит за его скверным деянием. На седьмой день луна не выдержала такой агрессии, и пролились ее черные слезы, отвернулся лик ее от Сахары, воцарилась тьма. Черные эти слезы упали на чистый прудик, он превратился в гнилое болото с дрожащей черной грязью. Выполз из него глупый предок уже на четвереньках. В тот день превратился он в ящерицу, и пролегла тогда меж внуками его и водой ненависть, причем сохраняется между ними вражда и по сей день. Очень часто благородные понуждают вассалов разбрызгивать воду себе на лица. Кликушествуют они, прыгают в воздух, словно змеей ужаленные. Вопят так, будто разум потеряли. Поговаривают люди, будто большая их часть так вкуса чистой воды и не знает — жует сок из разных трав. Эти дьявольские манеры заставили сахарские племена сторониться их и думать с уверенностью, что все они — твари, происходящие от нечистой силы…