И молодежь вокруг него повторила хором:

— Укрепи, господь, веру султана!

Ахамад вернулся и вновь прибегнул ко грустной мелодии.

Явилась поэтесса. Стеклись девицы. Поэтесса вызвала свою печальную богиню и играла свои напевы соло в течение всей первой половины ночи. Струна выдавала горный плач. Всю равнину заливало стенанием. Жертва качалась в такт исполняемым соло мелодиям, выдавая знаки скорби и восторга. Художница утомилась и наконец остановилась. Обменялась замечаниями с соседкой-красавицей, они о чем-то приватно договорились, потом та вновь начала щипать струну за струной и подкалывать сердца. Она наигрывала печальную мелодию, красавица на ее фоне стала напевать новую песню, слов которой до этого никто не слыхал. Начало ее было следующим:

«Никто не знает, почему она всегда выглядит, как одинокая женщина! Никто не знает, почему он — святой угодник и вечно одинокий мужчина».

Эта ее касыда заканчивалась двумя болезненными бейтами — они превратились с того дня в заклятие странников:

«Оклян-ман эн-ман эн-манин,

Идамтаг ид умсага гасин»[174].

Здесь Уху охватила безумная дрожь. Белки глаз вывернулись, глаза вылезли из орбит. В свете костра он изменился в лице, обозначились острые скулы, больной впал в лихорадочное возбуждение. Он корчился и стенал, полоска лисама спала с губ, на них изо рта показалась пена. Ахамад бросился к нему, несколько парней пришли на помощь. Ахамад вытащил ножик из крепления на запястье и принялся водить им из стороны в сторону перед лицом одержимого, тщась заколоть джиннов и высвободить уху.

Явился дервиш, встал поодаль, наблюдая за обрядом избавления.

Один из присутствовавших прокричал Ахамаду:

— Берегись! Он у тебя ножик вырвет!

Ахамад припрятал ножик, а дервиш вдруг громко и неестественно расхохотался. Сказал язвительно:

— Чего вы боитесь за ножик? Если б он действительно был в беспамятстве, вообще не испытывал боли, пускай вы тысячу раз его укололи бы!

В этот самый момент припадочный выскользнул. Понесся бегом в темноту, вся компания бросилась следом. Поэтесса перестала щипать свою напрягшуюся струну. Ахамад закричал парням вслед:

— Догоните его, пока он чего-нибудь с собой не сделал. Хватайте его, пока в колодец не прыгнул!

Уха сопротивлялся парням во мраке, дервиш еще раз расхохотался. Ахамад подошел к нему и резко обругал его. Бросил ему в лицо:

— Есть тут над чем смеяться? Чего ты хохочешь? Сомневаешься, что он — больной? Говори!

— Если бы исступление его было истинным, не было б необходимости предохраняться. Кто в экстазе по-настоящему, тот летит надо всеми зевами колодцев и не свалится. Он всю Сахару одолеет от края до края — и не устанет. Месяц подряд бодрствовать будет и никакого желания спать не почувствует.

— Это все вздор дервишеский!

— Я говорю об исступлении. В подлинном исступлении никакой опасности нет.

— Ты что, думаешь, он притворяется?

— Ничего я не думаю. Я только рассказываю тебе, что такое исступление истинное и фальшивое.

— Ты говоришь, его возбуждение — мнимое?

— Хе-хе-хе!..

Муса витал вокруг Ахамада, словно птичка мула-мула[175]кружила вокруг мачехи Танис. Он бегал за ним следом в проулках между жилищ, преследовал его на пастбищах, бродил без дела за его верблюдом на пустыре. Дело дошло до того, что двинулся следом и тогда, когда тому приспичило справить нужду в безлюдном месте. Ахамад впал в замешательство, ему было неловко. Он в конце концов разбушевался, бросился на дервиша, схватил его за горло, закричал:

— Что тебе от меня надо? Ты чего это преследуешь меня, словно тень? Ты — человек или джинн?

— Хе-хе. Я хотел поведать тебе тайну одну, за которую ты был бы мне весьма признателен.

— Тайну?

— Тайну, навсегда вылечивающую влюбленного.

— Смеешься? Ты что, издеваешься?

— Да нет, просто я не могу ее тебе доверить вот так, сразу…

— Чего это?

— Потому что она касается Ухи.

— Между ним и мной нет никаких секретов.

— Боюсь все же, что он предпочтет, чтобы тайна осталась меж нами двумя. Третий обязательно раструбит по свету.

— Все это племя — тайны сплошные! Ни одна тварь тут рта не разевает, чтобы не заговорить, возвещая, будто впрямь тайну выдаст. Несмотря на это, тайны да секреты у всех на языке. Эти тайны бегом бегут по Сахаре, а вот надо же — еще и в душе сидят!

— Тем не менее, моя тайна настоящая. Противоядие от влюбчивости — его речи сводят на нет, а пустословие лишает его действия. Несмотря на это я готов поделиться ей с тобою, если Уха такое позволит. Я убежден, что он предпочел бы, чтобы тайна была меж нами двумя похоронена. Спроси его, если мне не веришь. Ха!

Ахамад продолжал испытующе глядеть на него. Муса его подбодрил:

— Будь спокоен — он излечится. Забудет он эту Тенери навеки!

— Тенери забудет? А кто тебе сказал, что он хочет Тенери забыть?

— Излечение все же — в забвении. Что, есть какое другое лекарство?

— А почему бы ему не быть в любви? Излечится он от забот, если принцесса с ним любовь его разделит, как положено. Как влюбленная, то есть.

— Ах! Вот тут ты ошибаешься. Ты речь ведешь об обладании. В обладании да владении — одно страдание. Нет избавления в обладании!

— Опять ты свою болтовню пустую дервишескую! Не примет Уха никакой такой твоей тайны, если надо будет от эмиры отступиться.

— Даже если в том было б его полное избавление?

— Нет излечения в любви без любви. Никуда влюбленному прочь от нее не удалиться. В этом — закон Сахары.

— Ты на Сахару не ссылайся. Это — закон рабов, а вовсе не закон Сахары. Однако чего это ты из себя доверенного поручителя Ухи корчишь? Ведь это только его одного касается. Он своими устами тебе передал, что не желает избавления?

— Я знаю повадки благородных. Я их больше, чем сам Уха, знаю.