и был полностью завершён к 212 году. Крепость имела размеры 240 × 427 м=10,2 га, более чем на треть меньше других легионных лагерей, включая современную ей крепость легиона II Italica в Лауриакуме в Норике, которая имела размеры 539 × 398 м. Росс Коэн пишет, что, просто сравнивая размер Кастра Албана со средней европейской легионной крепостью в 20 га или восточной легионной крепостью в 17 га, можно, на первый взгляд, предположить, что легион II Parthica был вдвое меньше обычного раннего Имперского легиона. Кастра Албана имеет площадь, подобную северной крепости Карпов в Шотландии. Часто называемая «вексилляционной крепостью», Карпов вмещала вексилляцию легионов VI Victrix и II Augusta, участвовавших в британской войне Севера 208–211 гг. При этом внутренняя площадь Карпова соответствовала лагерю Албана. Считается, что Карпов был слишком мал для размещения полного легиона и предполагается, что в нем могло дислоцироваться до 3000 человек. Для сравнения, крепость в Новиомагусе около 100 г. н. э. имела площадь 16,5 га и там стоял целый легион X Gemina. Лагерь Альбана был оставлен в 312 году, когда легион был переведён в Месопотамию [Ross H. Cowan. Aspects of the Severan Field Army. Glasgow 2002. P. 99–103].

Делаем вывод. Легион II Parthica действительно имел численность около 3000–3500 человек. За это говорит и название его подразделений — их три, возможно, по тысяче человек. Похоже, что II Парфянский легион стал неким промежуточным прототипом поздних малочисленных легионов времён Домината.

Вернёмся к делам Септимия. Важной причиной его отъезда из Рима была обеспокоенность поведением сыновей. Антонин Каракалла и Гета ненавидели друг друга и всячески соперничали. Мало того, избавившись от присмотра Плавтиана, они оба пустились во все тяжкие. Тут был и обоеполый разврат, и дикое транжирство, и пьянки с гладиаторами и колесничими. Если в чём-то их интересы совпадали, братья соперничали, но обычно то, что нравилось одному, вызывало противоположные чувства у другого. Кончилось это тем, что братья устроили скачки на колесницах, в процессе чего Антонин упал и сломал ногу.

После этого, Септимий и увёз сыновей из города, пытаясь отучить их от дурных привычек и примирить между собой. Из этой его затеи ничего не вышло, поскольку сыновья не слушали никаких убеждений отца и не хотели ничего понимать. Хотя Север старался, да и методы убеждения его были вполне правильными и логичными. Но, видимо, логика не работает там, где берут волю чувства.

В это же время произошёл один странный судебный процесс, суть которого совершенно непонятна. Примерно, в 205 году, Септимий приговорил к смерти Марка Плавтия Квинтилла.

Марк Педуцей Плавтий Квинтилл был сыном консула 159 года Плавтия Квинтилла и сестры императора Луция Вера Цейонии Фабии. Его приёмным отцом был консул 141 года Марк Педуцей Стлога Присцин.

Супругой Марка была дочь императора Марка Аврелия Анния Аврелия Фадилла. В их браке было двое детей: Плавтий Квинтилл и Плавтия Сервилла.

Таким образом, Марк Педуцей был племянником одного императора и зятем другого, а его дети были внуками императора.

В 177 году Квинтилл занимал должность ординарного консула вместе с будущим императором Коммодом. Также он входил в состав коллегии авгуров. В 193 году Квинтилл выступил против желания императора Дидия Юлиана отправить Септимию Северу письмо о помиловании последнего. Может быть, Септимию об этом и донесли.

Казнь Марка Педуцея Плавтия Квинтилла объясняют стремлением Севера уничтожить потенциальных конкурентов в престолонаследии. Именно потенциальных, ведь Квинтилл никак не претендовал на престол, жил себе в деревне, находясь на пороге старости и не участвовал в политической жизни. Тем не менее, на него был организован донос, который Септимий принял со всей серьёзностью и приговорил сенатора к смерти. Но почему не были казнены дети Квинтила?

Квинтил мужественно принял приговор. «Итак, собираясь принять смерть, он послал за своим погребальным убором, который давно заблаговременно себе приготовил, и, увидев, что он истлел от времени, воскликнул: „Что это значит? Мы опоздали“. Затем, воскурив ладан, он сказал: „Я молюсь о том же, чего пожелал Сервиан Адриану (то есть желать смерти и не быть в состоянии её достигнуть)“» [Дион Кассий. Римская история. 77, 7]. Но покончить с собой ему всё же пришлось.

Когда Квинтилл покончил с собой, были устроены гладиаторские бои, во время которых, помимо прочего, было убито десять тигров. Кто и зачем устроил эти бои, не совсем понятно. И вообще, эта казнь была осуждена всем римским обществом.

В то же время прошло громкое дело Апрониана. Попилий Педон Апрониан, по всей видимости, происходил из патрицианской семьи и был, вероятно, внуком консула-суффекта 147 года Гая Попилия Кара Педона, ординарным консулом 191 года и проконсулом Азии в 204–205 годах. Напомним, что Кар Педон был одним из выдающихся деятелей времён Адриана и Антонина Пия, и легатом Верхней Германии в 151–155 гг.

Отец Попилия Педона Апрониана неизвестен. Скорее всего он умер во время чумы.

Суть же дела была в следующем. На Попилия Педона Апрониана, когда он был наместником Азии, поступил донос, в котором доброжелатель сообщал, что этот негодяй применяет магию с целью извести императора и самому занять его престол. С чего Апрониан решил, что может стать императором? Да просто его кормилица однажды увидела сон, в котором он предстал перед ней императором.

Доброжелателя схватили и расспросили подробнее под пыткой. Проникнувшись красноречием, свидетель показал, что сон кормилицы и подробности чародейства Апрониана стали известны ему от какого-то лысого сенатора.

Эти показания были зачитаны в Курии и, по словам очевидца Диона Кассия, «Услышав это, мы ощутили весь ужас своего положения. И хотя никакого имени ни осведомитель не назвал, ни Север не записал, все были настолько ошеломлены, что страх охватил даже тех, кто никогда не бывал в доме Апрониана, причем напуганы были не только те, кто вовсе не имел волос на голове, но даже люди с залысинами на лбу… Все озирались кругом, высматривая вероятных подозреваемых, и перешептывались: „Это, должно быть, такой-то“, „Нет, такой-то“. Не стану умалчивать и о том, что тогда случилось со мной, каким бы нелепым это ни показалось. Я пришел в такое смятение, что начал ощупывать волосы на своей голове. То же самое происходило тогда со многими другими сенаторами. И все наши взоры были обращены к более или менее лысым, словно тем самым мы пытались убедить себя в том, что опасность угрожает не всем нам, а исключительно этим людям. Так продолжалось до тех пор, пока не выяснилось, что тот лысый сенатор был одет в тогу-претексту (то есть магистрат или жрец).

Как только мы услышали об этом обстоятельстве, наш взгляд застыл на Бебии Марцеллине,