– Филип хочет получить плацдарм в Бретани, – сказал Генри, дрожа от гнева и потребности действовать. – Он осмелился назвать себя опекуном маленького Артура. Не удивлюсь, если к этому приложила руку Констанция. С самого дня рождения этого сорванца она не перестает строить козни.

Так оно и было на самом деле. Все началось с имени младенца. Генрих хотел, чтобы сына Жоффруа нарекли в честь деда, но Констанция и ее советники из Бретани настаивали на имени Артур в честь легендарного короля-героя, который когда-то правил Бретанью. Кроме того, этим жестом подчеркивалось желание герцогства освободиться от правления Плантагенетов. Генрих был обижен… и взбешен.

– Я никогда не любила Констанцию и не доверяла ей, – заявила тогда Алиенора, и Генри тут же с ней согласился.

– Я найду ей нового мужа, который будет за ней приглядывать, – решил он.

И король сделал то, что обещал: граф Честер был одним из самых преданных его вассалов, и Констанцию, несмотря на все ее протесты, быстро передали в объятия графа.

Кроме того, существовала деликатная проблема Аделаиды. Филип снова и снова пытался вынудить Генриха обвенчать ее с Ричардом. Тот тянул, а Филип грозил забрать Вексен и Берри и разорвать обручение, требуя возвращения Аделаиды в Париж. Тогда Генрих предложил выдать ее за Иоанна, после чего Филип сорвался с цепи. Это оказалось последней каплей: он собрал армию и двинулся маршем на Берри, намереваясь захватить графство. И в это время Ричард отвернулся от отца и переметнулся на сторону врага.

Сообщения о том, что произошло затем, потрясли Алиенору, переживания продолжали терзать ее и сейчас, в темные предрассветные часы. Герцог Ричард прискакал в Париж, и Филип принял его с великими почестями: они ели за одним столом и делили одни и те же блюда. И по ночам кровать не разделяла их. Именно такими словами сообщил об этом шпион Генриха: «кровать не разделяла их».

До самого этого дня Алиенора не сомневалась в сексуальных наклонностях сына. Страшные откровения о жестокостях и насилии в Аквитании вполне подтверждали, что Ричард унаследовал похотливые наклонности своего рода. Мать знала, что в его жизни были женщины, потому что Ричард сам признал двух сыновей-бастардов. Неизвестных ей внуков назвали Филип и Фульк – последнее имя было одним из самых любимых среди старых графов Анжуйских. Алиенора с горечью догадывалась, в честь кого назвали Филипа. Она, конечно, не ожидала, что Ричард будет делиться своими амурными похождениями с матерью, но теперь поняла, что не знает ни одну из его любовниц по имени. Алиенора всегда думала, что это объясняется случайностью его связей – таких же, какими был известен и его отец. И еще она поняла, что Ричард никогда не испытывал ни малейшей тяги к Аделаиде или желания жениться на ней… Впрочем, в этом не было ничего странного: многие мужчины не собирались жениться на выбранных для них невестах. Для Ричарда имело значение лишь то, что Аделаида – французская принцесса. И это вполне можно понять.

Но Генрих показал ей конфиденциальный доклад, согласно которому Ричард делил кровать с Филипом. Сам он никак это не прокомментировал, а ее это мало взволновало. Что за чушь! – говорила себе Алиенора. Ричард и Филип, как ни посмотри, словно два брата, а братья часто спят в одной кровати. Но все же слова были тревожные, в них будто вкладывался какой-то зловещий смысл. У нее голова шла кругом. Королева не могла себе представить, что Ричард предпочитает заниматься любовью с представителями своего пола, что жизнь его пуста и он отвержен и презираем нормальными людьми, кроме того, рискует получить скандальное наказание от Церкви, а то и быть обвиненным в ереси за то, что поступает против заведенного Господом естественного порядка. Она не вынесет этого! Ричард – ее любимый сын, она его холила и лелеяла и хотела увидеть в счастливом браке с неугомонным выводком детей на коленях.

Днем Алиенора прогоняла страхи, а ночью они возвращались. Она говорила себе, что с ее стороны это глупо, иррационально, чисто по-женски. Но тревога не покидала ее. Алиенора не отваживалась поделиться своим беспокойством с Генри: помнила, как муж прореагировал когда-то на предположение, что он и Бекет – любовники, и могла себе представить, как Генри взрывается гневом и вымещает этот гнев либо на Ричарде, либо на ней. Или вообще выносит вопрос на публику, чем только усугубляет все дело. Поэтому она помалкивала, а ее тревоги росли и множились. И скоро Алиенора уже ловила каждый ничтожный слух, который подтверждал или усиливал ее страхи. Это изматывало ее, она сама себя загоняла в гроб.

– Меня беспокоит то, что происходит между Ричардом и Филипом, – сказал вдруг как-то Генри, подтверждая худшие опасения Алиеноры. Она затаила дыхание в мучительном ожидании: что последует за этим. – Меня тревожит, чту они там затеяли, – продолжал он, к ее счастливому облегчению. – Сообщения об их великой дружбе сильно меня заботят. Я хочу знать, что за этим кроется.

«И я тоже, – с отчаянием думала она. – И я тоже!»

– Филип надеется посеять разногласия между мной и сыновьями и таким образом ослабить меня.

«И ты думаешь, больше там ничего нет?» – хотела спросить Алиенора. Но мысли Генри были о другом.

– Чтобы отвлечь Ричарда, нужно восстание в Аквитании. Или, может быть, в Тулузе. Что ты скажешь, Алиенора? Я, пожалуй, смогу организовать такие восстания, чтобы увести Ричарда от Филипа.

– Да! – ответила она голосом, исполненным избыточного энтузиазма. – Да, это то, что нужно!

Генрих не обратил внимания на возбужденность жены. Он был слишком занят своими замыслами.

– Тогда, если Ричард будет изолирован, я встречусь с Филипом и договорюсь о перемирии. Папа готовит новый Крестовый поход, так что у меня для того идеальный предлог. Мы не можем допустить, чтобы правители христианского мира грызлись между собой, когда турки занимают Иерусалим.

Алиенора поморщилась: разве можно использовать в качестве предлога святыни, которым и в самом деле угрожает опасность. Она, как и большинство людей, пришла в ужас, узнав о падении Священного города, и приветствовала инициативу Папы. На этом фоне ссора между Генрихом, Ричардом и Филипом казалась такой мелочной. Она была на седьмом небе, когда узнала, что Ричард возложил на себя крест, и молилась, чтобы это отвлекло его от враждебных действий против отца.

Но, несмотря на перемирие и планы Крестового похода, война коварно продолжалась, и у Генриха опять родились опасения, что сын привлечет на свою сторону мать. Поэтому Алиеноре было приказано возвращаться в Сарум и снова вести несчастную жизнь пленницы. Единственное отличие состояло в том, что теперь ей позволяли занять более просторные покои на нижнем этаже, где не так свирепствовал непрекращающийся ветер. И обслуживали ее тоже более прилично, хотя и лишили всех дам, оставив одну Амарию. Ее верная Амария теперь неимоверно растолстела и страдала болезнью суставов, но, как и всегда, была откровенна и полна здравого смысла.

На сердце Алиеноры лежал камень, когда в дождливый июльский день вдруг появился Генри. Он хромал сильнее обычного. От ее возмущения не осталось и следа, когда она увидела произошедшие с ним всего за полтора года перемены. Король ужасно состарился, располнел и, казалось, испытывает боль и утомлен физически. Это было очевидно по тому, с каким трудом он передвигается.