с Мори что-то обсуждали. А этот тип, Халл, где-то бродил. Потом я вдруг понял, что уже несколько часов тебя не видел, и поднялся наверх…

Он замолчал, так как из темноты раздалось громогласное приветствие:

– Эй вы там, привет!

Глория вскочила на ноги, и Энтони вслед за ней.

– Голос Мори! – взволнованно воскликнула она. – Если с ними Халл, пусть убираются, не подпускай их!

– Кто там? – выкрикнул в темноту Энтони.

– Всего лишь Дик и Мори, – дружно успокоили два голоса.

– А где Халл?

– Спит. Вырубился.

На платформе показались два неясных силуэта.

– Какой черт занес вас с Глорией сюда? – поинтересовался Ричард Кэрамел, плохо соображая спросонья.

– А вас чего ради принесло?

Мори рассмеялся в ответ:

– Будь я проклят, если знаю! Мы пошли за тобой и здорово натерпелись, пока догнали. Я слышал, как ты вышел на веранду и стал звать Глорию. Вот и пришлось будить Кэрамела. Стоило большого труда вдолбить ему в голову: уж коли здесь организуется поисковая экспедиция, непременно следует принять участие. Но Дик только был помехой в пути, то и дело усаживался прямо на дорогу и спрашивал, что, собственно, происходит. Мы напали на твой след по восхитительному аромату «Канадского клуба».

Под навесом платформы послышались нервные смешки.

– Как же вы все-таки нас отыскали?

– Ну, шли за тобой по шоссе, а потом вдруг потеряли. Похоже, ты свернул на гужевую дорогу. Через некоторое время кто-то нас окликнул и поинтересовался, не ищем ли мы молодую девушку. Мы подошли ближе и увидели маленького, дрожащего всем телом старичка, который сидел на поваленном дереве, как сказочный персонаж. «Она свернула вон туда, – объяснил старичок. – Чуть на меня не наступила, так торопилась. А потом мимо пробежал какой-то тип в коротких штанах для гольфа. Так за ней и припустился. А еще швырнул мне вот это», – старик помахал долларовой купюрой.

– Ах, бедный старичок! – воскликнула, растрогавшись, Глория.

– Я бросил ему еще доллар и пошел дальше, хотя старикашка уговаривал остаться и рассказать, в чем дело.

– Бедный старичок, – горестно повторила Глория.

Дик с сонным видом уселся на кстати подвернувшийся ящик.

– Ну и что теперь? – осведомился он со стоическим смирением.

– Глория сильно расстроена, – пояснил Энтони, – и мы с ней отправимся в город следующим поездом.

Мори извлек из кармана расписание поездов.

– Зажги спичку.

В темноте вспыхнул слабый огонек, освещая четыре лица, таких нелепых и совсем не похожих на себя в безмолвии ночи.

– Так, давай посмотрим. Два, два тридцать… нет, это вечером. Ей-богу, вам не сесть на поезд до половины шестого.

Энтони замялся.

– Ну, – неуверенно пробормотал он, – мы решили остаться здесь и ждать поезда, а вы можете вернуться и лечь спать.

– И ты иди с ними, Энтони, – принялась упрашивать Глория. – Хочу, чтобы ты поспал, любимый. Ты сегодня весь день такой бледный, точно привидение.

– С чего ты взяла, маленькая дурочка?..

Дик зевнул:

– Прекрасно. Раз вы остаетесь, то и мы тоже.

Выйдя из-под навеса, он устремил взгляд в небеса.

– Довольно славная ночка, в конце концов. Звезды сияют и все такое прочее. И с каким тонким вкусом подобран их ассортимент.

– Давайте посмотрим. – Глория двинулась за Диком, и остальные последовали ее примеру. – Посидим здесь, – предложила она. – Мне так больше нравится.

Энтони с Диком превратили длинный ящик в подобие спинки, а потом отыскали достаточно сухую доску, чтобы Глория могла сесть. Энтони пристроился рядом, а Дик не без труда взгромоздился на бочку из-под яблок.

– Тана уснул в гамаке на веранде, – сообщил он. – Мы отнесли его на кухню и положили рядом с плитой, чтоб просох. Он насквозь промок.

– Ах, этот ужасный маленький японец! – вздохнула Глория.

– Как поживаете? – раздался сверху зычный замогильный голос.

Все подняли головы и с изумлением обнаружили, что Мори неведомым образом забрался на крышу навеса и сидит, свесив ноги через край, вырисовываясь на фоне звездного неба, как тень фантастической химеры.

– Должно быть, именно для таких случаев, – неторопливо начал он, и его слова, казалось, струились вниз с невероятной высоты, мягко утверждаясь на головах слушателей, – обитающие на этой земле праведники украшают железную дорогу рекламными щитами с написанными красными и желтыми буквами утверждениями, что «Иисус Христос есть Бог». И помещают их рядом с весьма уместными заявлениями типа «Виски «Гантерс» – здорово».

Послышался тихий смех, и три головы внизу остались поднятыми вверх.

– Полагаю, следует поведать вам историю моего развития, – продолжал Мори, – под этими язвительно усмехающимися созвездиями.

– Давай! Просим!

– Думаете, действительно стоит?

Слушатели застыли в предвкушении, а рассказчик послал задумчивый зевок улыбающейся белой луне.

– Итак, во времена детства я предавался молитвам. Запоминал молитвы на случай будущих грехов. За один год скопил про запас тысячу девятьсот молитв. «Сон безмятежен и мирен мне даруй».

– Брось сигаретку, – пробормотал кто-то.

Небольшая пачка коснулась платформы одновременно с громогласной командой:

– Тихо! Я намереваюсь избавиться от бремени незабываемых наблюдений, хранимых для темноты, царящей на этой земле, и сияния, озаряющего эти небеса.

Внизу зажженная спичка переходила от сигареты к сигарете, а голос сверху продолжал:

– Я поднаторел в искусстве дурачить Господа. Молился после каждого прегрешения, пока в конце концов для меня перестало существовать различие между молитвой и проступком. Искренне верил, что если человек восклицает «О Господи!», когда на него падает несгораемый шкаф, это служит доказательством глубоко укоренившейся в его сердце веры. Потом я пошел в школу. В течение четырнадцати лет полсотни серьезных честных людей, показывая на кремниевое ружье, заявляли: «Вот стоящая вещь. А эти новые винтовки – всего лишь не очень умная поверхностная имитация». Они ругали книги, которые я читал, и мои мысли, называя их безнравственными; потом мода изменилась, и они ругали те же предметы и понятия, называя их «замысловатыми».

Для своих лет я оказался юношей весьма сообразительным и, отринув преподавателей, перекинулся на поэтов, вслушиваясь в лирический тенор Суинберна и драматический тенор Шелли, внимая изумительного диапазона баритону Шекспира, басу Теннисона, который порой срывался на фальцет, и басом-профундо Мильтона и Марло. Вникал в непринужденный говор Браунинга, пафосную декламацию Байрона и занудное гудение Вордсворта. Во всяком случае, мне это не повредило. Я узнал кое-что о красоте, вполне достаточно, чтобы понять: она не имеет ничего общего с истиной. Более того, обнаружил, что никакой великой литературной традиции не существует, а есть только традиция чреватой важными последствиями гибели любой литературной традиции.

Потом я повзрослел и уже не воспринимал очарование сладостных иллюзий. Мой разум огрубел, а глаза сделались нестерпимо зоркими. Жизнь бурлила подобно морю вокруг моего островка, и вдруг я обнаружил, что уже плыву.

Переходный период прошел незаметно