Петр убрал телефон. Вышел из кабинета. Прошел мимо кривули на постаменте – оглядел ее, усмехнувшись: видимо, очередная покупка Веры. Остановился перед дверью в комнату, где жил, навещая родителей, Виктор. Поднял руку, чтобы постучать. Уснул тот уже? Петр осторожно постучал. Раздалось:

– Секундочку! Только обуюсь.

Петр не удержался от улыбки. Виктор не мог допустить того, чтобы его ноги – о ужас! – в носках увидел посторонний. Вот ведь педант.

Виктор открыл дверь.

– Простите. Пожалуйста, – впустил Петра. Тот невольно обвел глазами комнату: гостевая спальня. Но присутствие жильца неуловимо изменило ее. Стоял на столе лэптоп. Были разложены мелочи. Виктор взял со стола сложенную вдвое брошюру, протянул Петру:

– Извините. Просто медленно вникаю из-за джетлега. Вы могли ошибочно подумать, что я грубил.

– Что это?

– Вы же спросили – про конференцию в Токио. Программа.

– А. Очень интересно. Изучу, – лицемерно пообещал Петр, педантизм Виктора его иногда доставал; сунул брошюру в карман. – Я, собственно, что хотел сказать: ты не можешь попробовать позвонить папе? Борису, – поправился он. – Или маме.

– Прямо сейчас?

– Да, это важно.

Взгляд Петра нетерпеливо плавал по комнате, цепляясь за мелочи. Виктор даже поставил на прикроватный столик фотографию в рамке. «А еще говорит, что презирает сантименты», про себя усмехнулся Петр: мальчишеская поза, больше ничего.

– Что сказать?

– Что мне надо поговорить с ним во что бы то ни стало. Это срочно.

Виктор кивнул, деликатно отошел, стал набирать.

Петру невольно стало любопытно – кто на фотографии: сестра? Мать? Возлюбленная?.. Неужели возлюбленный? Ну а что?

Петр взял рамку и почувствовал, как кровь отливает от щек: они немели, как после укола у стоматолога. Он не услышал, что сказал сначала в телефон, а потом ему Виктор. Да это было уже и не важно.

– Вить, а кто это? Никогда не видел, мне кажется.

Петру казалось, что он едва слышит свой голос за гулкими и тяжелыми «бум… бум… бум…» собственного сердца.

Фотография была черно-белая. Мутноватая. Восьмидесятые? Девяностые? Лицо – с тяжелой челюстью, нависающими надбровными дугами, уши были сплюснуты давно, выдавая бывшего боксера. Петр не забыл бы его никогда. Забыть его было невозможно. Потому что тогда, в порту, на мокром темном асфальте, лежа в луже, Петр был точно и совершенно спокойно уверен, что это конец и вот так выглядит его смерть: экая уродина. А потом подошел Борис. Поднял пистолет, приставил к уху-пельменю, выстрелил… Бам!

Петр сглотнул.

– Не кажется, – любезно пояснил Виктор. – Вы не могли его видеть. Он умер вскоре после того, как мама ушла к Борису. Задолго до того, как вы с нами познакомились. Это мой отец.

«Серебряная рамка, а», – поразился Петр. Сумел сказать:

– Сочувствую.

– Бросьте, – отмахнулся Виктор. – Не требуется. Он был мерзавцем. Только и делал, что тиранил. Меня, маму. И умер, как жил, – никто не знает, где и как.

«Отчего же никто. Я знаю», – так и вертелось на языке.

– Зачем же ты держишь его фотографию, если считаешь мерзавцем?

– Чтобы помнить, как далеко от него я должен уйти.

Петр глядел на тяжелое лицо в раме.

Глядел и глядел.

…Все элементы головоломки разом перестроились. Образовали другую картину. В ней остался порт, остались ночь, лужа и пуля. Но не было уже благородного духобора Бориса, противника зла, который увидел раненного якобы папашу с фоткой младенца в бумажнике, пожалел – и не дал свершиться злу.

Теперь в ней был Борис, который застрелил соперника. Плохого человека. Бандюка, который бил Веру головой о батарею. Но прежде всего: своего соперника. Борис решил свою проблему.

Нет, не так просто. Изящнее. Острым взглядом увидел шанс. Молниеносно его ухватил. Находчиво решил свою проблему. А потом вложил пистолет в чужую руку. «В мою руку. Да так, что я еще и остался при мысли: какой хороший человек». Ай да Борис! Ну сукин сын.

Если вы думаете, что я им восхищаюсь, то вы правы. Можно, оказывается, ненавидеть и восхищаться одновременно.

Но я в Борисе все же разобрался. Снял чары.

Ира бы тоже его просекла. Просто не успела.

Теперь, когда я лапшу с ушей снял, находчивость его мне уже не так опасна. Крутить-вертеть можно только тем, кто в тебя верит. Я в Бориса уже не верю. И как справедливо говорит русский народ, на каждую хитрую жопу найдется хуй с винтом. Сколько веревочке не виться, а конец будет. В общем, народ прав.

Найдется конец и на Бориса. Зло, может, и нельзя остановить. Но человека остановить можно.

Кстати, про ту дверь. В избушку путевого обходчика. Она все равно вернется ко мне в снах, но хотя бы в рассказе к ней можно будет уже не возвращаться.

Значит, дверь: когда я вошел, я сразу увидел на полу. Платье на ней было, изодранное и задранное до самой шеи. А головы не было. Голова лежала на столе. Точнее, стояла на тарелке. Из которой они съели яблоки, перед тем как уйти дальше. Кроватка ребенка была пуста.

Они разрезали матери живот. И вставили туда младенца.

Вот тогда я и понял, что вижу ад. Абсолютное зло. Бесконечное, бездонное, хохочущее, дьявольское, совершенно человеческое – потому что животные так не делают. Так делают только люди. Люди зла.

Пол под моими ногами ухал и проваливался, казалось мне, как во сне. Я подошел. Автомат я выронил, по-моему, сразу. Еще в дверях. Руки мои мотались пустые. Сознание металось и билось в черепе, как ночная бабочка, попавшая в абажур. Я сел на корточки. Я видел маленькую щеку, круглую, как яблоко. Испачканную кровью. Сильно и резко пахло железом и так, как пахнут человеческие внутренности. Маленькая рука была похожа на пухлую пятиконечную звездочку. Я протянул к ней палец. Вдруг она сжалась, маленькие пальцы сомкнулись вокруг моего.

Тут, стуча сапогами, ввалились ребята и прапор, а мохнатая толстая бабочка, наконец, вырвалась из моей головы, и я брякнулся на пол. Восемнадцать лет, что вы хотите.

Хорошо, когда есть возможность заглянуть в конец книжки или перескочить на последние минуты фильма – сразу к концу, в котором всегда есть что-то если не счастливое, то утешительное. Я так считаю. Перескочим – раз уж есть такая возможность. Это и был Ваня. Младенец был жив. Они живучие и сильные, эти младенцы. И к счастью, ни хрена не помнят. Я стал ментом и, как человек системы, пользовался доступом к системе, чтобы не упустить Ваню из виду. Теперь Ваня – здоровенный нескладный лоб с острым кадыком. Выглядит счастливым. Он, конечно, с виду задрот. Но в восемнадцать лет почти все с виду такие. У него есть девушка. У него есть друзья, с которыми он бьется в какие-то компьютерные стрелялки, когда не работает. Однажды он придумает миру новый фейсбук или гугл и станет знаменит и богат, потратит деньги на что-нибудь хорошее – сделает мир лучше. Башка у Вани варит.