же тоне, прославляя поэтический дар мужчины, в каком он воспевал славу женщины. И какие это были дифирамбы!

— Увы! Да, мадам, я пришла, чтобы спасти нечто большее, чем вашу жизнь! Дело касается вашей чести… Придите в себя, оденьтесь, поедемте к герцогине де Гранлье, ведь, к счастью, опорочены не только вы.

— Но мне говорили, что Леонтина сожгла вчера в суде все письма, захваченные у нашего бедного Люсьена?

— Ах, мадам! У Люсьена был двойник в лице Жака Коллена! — воскликнула жена следователя. — Вы забываете об этом страшном содружестве! Оно-то, конечно, и есть единственная причина смерти этого прелестного и достойного сожаления юноши! Ну а тот, каторжный Макиавелли, никогда не теряет головы! Господин Камюзо уверен, что это чудовище спрятало в надежном месте письма, чересчур уже опорочивающие любовниц своего…

— Своего друга, — живо сказала герцогиня. — Вы правы, душенька, надобно поехать посоветоваться к де Гранлье. Нас всех касается это дело, но, к счастью, Серизи поддержит нас…

Крайняя опасность оказывает на душу, как то было видно из сцен в Консьержери, такое же страшное воздействие, как некоторые сильные реактивы на тело человека. Это нравственная вольтова дуга. Как знать, не близок ли тот день, когда откроют способ при помощи химии превращать чувство в особый ток, сходный с электрическим?

И каторжник, и герцогиня одинаково ответили на удар. Эта женщина, разбитая, полуживая, утратившая сон, эта герцогиня, столь взыскательная в выборе наряда, обрела силу затравленной львицы и присутствие духа, достойное генерала на поле боя. Диана сама отыскала все принадлежности туалета и смастерила наряд с быстротою гризетки, которая сама себе горничная. Это было настолько необычно, что с минуту служанка стояла как вкопанная, так ее поразила госпожа, которая, красуясь в одной сорочке перед женой следователя, возможно, не без удовольствия позволяла угадывать этой женщине сквозь легкое облако льняной ткани свое белоснежное тело, совершенное, как у Венеры, изваянной Кановой. Оно напоминало драгоценность, обернутую в шелковую бумагу. Диана сразу догадалась, где лежит ее корсет для любовных похождений, — корсет, застегивающийся спереди и тем избавлявший женщину от лишней траты времени и сил при шнуровке. Она уже оправила кружева рубашки и должным образом расположила прелести корсажа, когда горничная принесла нижнюю юбку и закончила обряд туалета, набросив на госпожу платье. Покамест Амели, по знаку горничной, застегивала платье сзади, помогая герцогине, субретка сбегала за фильдекосовыми чулками, бархатными ботинками со шнуровкой, шалью и шляпой. Амели и горничная обули герцогиню.

— Вы самая красивая женщина, какую мне довелось видеть, — ловко ввернула Амели, поцеловав в страстном порыве точеное атласное колено Дианы.

— Мадам не имеет себе равной, — сказала горничная.

— Полно, Жозетта, замолчите, — прервала ее герцогиня. — Вас, конечно, ожидает карета? — обратилась она к госпоже Камюзо. — Поедемте, душенька, мы поговорим в пути. — И герцогиня, на ходу надевая перчатки, сбежала вниз по парадной лестнице особняка Кадиньянов, чего с ней никогда еще не случалось.

— В особняк де Гранлье, и поживей! — сказала она одному из своих слуг, знаком приказав ему стать на запятки.

Лакей повиновался с неохотой, ибо карета была наемная.

— Ах, герцогиня, вы не сказали мне, что у молодого человека были ваши письма! Знай это Камюзо, он действовал бы по-иному…

— Я была так озабочена состоянием Леонтины, что совсем забыла о себе, — сказала она. — Бедняжка почти обезумела третьего дня… Посудите сами, в какое смятение привело ее это роковое событие! Ах, если бы вы знали, душенька, какое утро мы пережили вчера… Нет, право, откажешься от любви! Вчера нас обеих, Леонтину и меня, какая-то страшная старуха, торговка нарядами, настоящая бой-баба, потащила в этот смрадный, кровавый вертеп, именуемый судом. Сопровождая Леонтину во Дворец правосудия, я ей говорила: «Не правда ли, тут можно упасть на колени и кричать: „Боже, спаси меня, я больше не буду!“» — как госпожа Нусинген, когда на пути в Неаполь их корабль застигла в Средиземном море страшная буря. Конечно, эти два дня не забудешь всю жизнь! Ну не глупы ли мы, что пишем письма? Но ведь любишь! Получаешь эти строки, пробегаешь их глазами, они жгут сердце, и вся загораешься! И забываешь осторожность… и отвечаешь…

— Зачем отвечать, если можно действовать? — сказала госпожа Камюзо.

— Губить себя так возвышенно! — гордо отвечала герцогиня. — В этом сладострастие души.

— Красивым женщинам, — скромно заметила госпожа Камюзо, — все простительно, ведь у них случаев для этого гораздо больше, нежели у нас!

Герцогиня улыбнулась.

— Мы чересчур щедры, — продолжала Диана де Мофриньез, — я буду поступать теперь, как эта жестокая госпожа д’Эспар.

— А как она поступает? — с любопытством спросила жена следователя.

— Она написала тысячу любовных записок…

— Так много? — вскричала госпожа Камюзо, перебивая герцогиню.

— И подумайте, дорогая, там не найти ни одной фразы, которая бы ее опорочила…

— Вы были бы не способны соблюсти такое хладнокровие, такую осторожность, — отвечала госпожа Камюзо. — Вы настоящая женщина, один из тех ангелов, что не могут устоять перед дьявольским…

— Я поклялась никогда более не прикасаться к перу. Во всю мою жизнь я писала только лишь несчастному Люсьену. Я буду хранить его письма до самой смерти! Душенька, это огонь, а мы в нем порою нуждаемся…

— А если их найдут? — сказала Камюзо, чуть жеманясь.

— О, я скажу, что это переписка из начатого романа! Ведь я сняла с них копии, дорогая, а подлинники сожгла!

— О мадам! В награду вы позволите мне их прочесть.

— Возможно, — сказала герцогиня. — И тогда вы, дорогая, убедитесь, что Леонтине он не писал таких писем!

В этих словах сказалась вся женщина, женщина всех времен и всех стран.

Подобно лягушке из басни Лафонтена, госпожа Камюзо пыжилась от гордости, предвкушая удовольствие войти к де Гранлье вместе с Дианой де Мофриньез. Нынче утром она завяжет знакомство, столь лестное для ее тщеславия. Ей уже грезилось, что ее величают госпожой председательшей. Она испытывала неизъяснимое наслаждение, предвкушая победу наперекор всем преградам, из которых главной была бездарность ее мужа, еще скрытая от других, но ей хорошо известная. Выдвинуть человека заурядного — какой соблазн для женщины и королей! Сколько великих артистов, поддавшись подобному искушению, выступали сотни раз в плохой пьесе! О, это опьянение себялюбием! Это своего рода разгул власти. Власть доказывает самой себе свою силу своеобразным превышением своих прав, увенчивая какое-нибудь ничтожество пальмами успеха, оскорбляя гения, единственную силу, не подвластную деспотам. Возведение в сенаторы лошади Калигулы, этот императорский фарс, никогда не сходил и не сойдет со сцены.

Несколько минут спустя Диана и Амели от элегантного беспорядка, царящего в спальне прекрасной Дианы, перешли к чинной роскоши, величественной и строгой, которой отличался дом герцогини