в кандалы он был закован. Судьи мудрые ошиблись (ах, эта травля, эта травля, эта проклятая травля), их не правым приговором (ах, как эти проклятые псы меня травили) заклеймен он был навеки несмываемым позором. Люди, люди, – восклицал он, слезы горя подавляя, – отчего мне нету веры, никому не сделал зла я. (Чем дальше, тем больше, ниоткуда нет спасенья. Бежишь, бежишь без конца, а так скоро бежать невозможно, нет сил, я сделал все, что мог.)

А когда из стен темницы вышел чуждым пилигримом, то весь мир переменился, да и сам уж стал другим он. Он бродил по краю бездны, путь потерян безвозвратно, и его, больного сердцем, гнала бездна в ночь обратно. И бедняк, людьми презренный (ах, эта травля, эта гнусная, проклятая травля), потерял тогда терпенье, он пошел и стал убийцей, совершил он преступленье. В этот раз он был виновен.

(Виновен, виновен, виновен, ах, в том-то и дело, что надо было стать виновным, надо было бы стать виновным, надо было бы стать в тысячу раз более виновным!) Строже рецидив карают, и опять в тюрьму беднягу суд жестокий отправляет. (Франц, аллилуйя, ты слышишь? Стать в тысячу раз более виновным, в тысячу раз!) Вот еще раз он на воле, грабит, режет, жжет и душит, чтобы мстить проклятым людям за поруганную душу. Погулял, вернулся снова, отягченный преступленьем, и за это присужден был он без срока к заключению. (Ах, эта травля, эта проклятая проклятая травля, тот, про которого поют, прав, так им и надо.)

Но теперь уж он не плачет, над собой дает глумиться, и в ярме он научился лицемерить и молиться. Исполняет он работу, день за днем все то же дело, дух его угас давно уж, раньше, чем угасло тело. (Ах, эта травля, эта травля, эта гнусная травля, меня постоянно травили, а я ведь всегда делал все, что мог, теперь меня загнали в тупик, и я в этом не виноват, что же мне было делать? Меня зовут Франц Биберкопф, и это все еще я, имейте в виду.)

Он недавно жизнь окончил, и в весеннее веселье он лежал уже в могиле, арестанта лучшей келье. И ему привет прощальный колокол тюремный слал, кто потерян был для мира, смерть свою в тюрьме приял. (Внимание, господа, вы еще не знаете Франца Биберкопфа, этот себя за грош не продаст, если уж ему суждено лечь в могилу, то у него на каждом пальце будет по одной душе, которой придется докладывать о нем Боженьке: сперва мы, а потом уж Франц. И нечего тебе удивляться, Боженька, что этот Биберкопф пожалует к тебе со столькими форейторами, ведь его самого так травили, он сам был на земле такой мелкой сошкой, что теперь ему можно проехаться в карете и показать всем на небесах, кто он такой.)»[708]

Те все еще продолжают тянуть песню, Франц Биберкопф до сих пор сидел словно в каком-то отупении, а теперь чувствует себя бодрым и свежим. Он надевает парик, прикрепляет ремнями искусственную руку, руку мы потеряли на войне, всегда приходится воевать. Война не прекращается, пока человек жив; главное – твердо держаться на ногах.

И вот Франц стоит уже возле железной лестницы закусочной, на улице. На улице слякоть, дождь так и льет. На Пренцлауерштрассе – тьма-тьмущая и обычная толкотня и сутолока. А напротив, на Александрштрассе, какое-то необычайное скопление публики. Много полиции. Франц поворачивается и медленно направляется в ту сторону.

На Александрплац находится полицейпрезидиум

Двадцать минут десятого. Во дворе полицейпрезидиума стоят несколько человек и разговаривают. Рассказывают друг другу анекдоты и переминаются с ноги на ногу. Подходит молодой комиссар, здоровается. «Ведь уже десятый час, господин Пильц, вы не забыли напомнить, что нам нужна машина ровно в девять?» – «Сейчас звонят по телефону в Александровскую казарму; машину мы заказали еще вчера днем». Подходит третий. «Оттуда отвечают, что машина была послана без пяти девять, но что-то перепутали, и она пошла в другое место, сию минуту высылают другую». – «Хорошенькое дело – „перепутали“, а мы тут стой, дожидайся». – «Я спрашиваю, где же машина, а он говорит: а кто у телефона, я говорю: секретарь Пильц, а он говорит: поручик такой-то. Тогда я ему говорю: так что, господин поручик, по распоряжению господина комиссара мне приказано справиться, потому что мы вчера заказали транспортному отделу подать машину для облавы в девять часов, заявка была дана в письменной форме, и мне приказано просить о подтверждении, поступила ли к вам наша письменная заявка. Вот бы вы послушали, как он сейчас же переменил тон и стал рассыпаться в любезностях, этот господин поручик, ну конечно, говорит, все в порядке, машина уже послана, но в пути случилась маленькая задержка и так далее».

Наконец грузовики прибывают. На один садятся мужчины и женщины, агенты уголовного розыска, комиссары и агенты-женщины. Это та самая машина, на которой некоторое время спустя привезут сюда среди 50 арестованных также и Франца Биберкопфа, ангелы уже покинули его, взгляд его будет не тот, с которым он вышел из закусочной, но ангелы запляшут, уважаемые читатели и читательницы, верующие ли вы или неверующие, но это так будет.

Грузовик с мужчинами и женщинами в штатском уже в пути, это не боевая колесница, но все же орудие борьбы и правосудия, люди сидят на скамьях, и грузовик катится через Александрплац среди безобидных такси и автомобилей торговых фирм, люди на этой машине выглядят довольно миролюбиво, ведь это ж не настоящая война, объявления войны не было, просто едут по долгу службы, кто спокойно покуривает трубку, кто – сигару, дамы переговариваются, спрашивают, кто вон тот господин впереди, не газетчик ли, значит завтра все будет сообщено в газетах. Итак, они преспокойно едут вверх по Ландсбергерштрассе, едут, так сказать, задворками к своей цели, потому что иначе все эти заведения слишком рано узнали бы, что им предстоит. А прохожие на улице видят грузовик, глядят ему вслед, но недолго, плохая это штука, плохие с ней шутки, вот – промчался, стало быть, полиция хочет устроить облаву на преступников, ужас, что такие вещи еще бывают на свете, надо торопиться в кино.

На Рюккерштрассе грузовик останавливается, все высаживаются и продолжают путь пешком. Маленькая улица безлюдна, отряд идет по тротуару, а вот и бар![709]

Занимают выход, оставляют караульного у двери, караульного по ту сторону улицы, остальные вваливаются в бар. Добрый вечер! Кельнер ухмыляется, знаем, мол, не впервой. Что прикажете подать? В другой раз, времени