прислал даже весточки. Промолчал. Может быть, заболел. Может, уехал еще прежде куда-нибудь по делам. Или не получил приглашения. Всякое бывает.

И вот, представьте, небольшая площадь, образованная пересечением улицы Стаханова с бывшей Сенной, то самое место, где погибли отважные летчики. На этой площади, на двух улицах, в прилегающих переулках, дворах и скверах — многотысячная толпа краснолучан. Как говорится в таких случаях, на торжество пришел чуть ли не весь город. Построили трибуну, украсили ее цветами, справа от трибуны — почетный воинский караул, слева — отряд «РВС» в полном составе, перед трибуной — оркестр, а на самом верху — почетные гости, родственники погибших, среди которых выделялся могучим телосложением и высоким ростом молодой Харченко, сын командира экипажа, морской капитан, приехавший в Красный Луч из Владивостока. Он был как две капли воды похож на своего отца, фотография которого уже давно появилась в музее эрвээсов, как и фотографии всех членов экипажа.

Секретарь горкома партии Василий Петрович Рудов постучал пальцем по микрофону, собираясь открыть митинг, как вдруг его остановила Валентина Ивановна, зоркий глаз которой заметил в конце улицы Стаханова, за толпой, остановившуюся легковую машину. Это был «Запорожец», и почему-то забилось сердце у Ващенко. У нее вообще было колдовское предчувствие. «Погодите, Василий Петрович, — шепнула она, — не Косенко ли это». Пятью минутами раньше, пятью минутами позже, — ладно, подождем. И Ващенко, сойдя с трибуны, быстрым шагом направилась к «Запорожцу», легко преодолевая еще не уплотненную единым вниманием толпу.

Она сразу узнала Карпа Ивановича по седой голове, по очкам над мясистым носом, по оспинам на лице, по широкому развороту плеч, хотя никогда не видела прежде ни его самого, ни его фотографии, однако тем же колдовским образом обладала умением угадывать, «видеть» своих героев. Карп Иванович сидел за рулем в военной гимнастерке, весь в орденах и медалях, сумрачный и спокойный. Валентина Ивановна подошла к нему, поздоровалась через приоткрытое стекло дверцы, сказала, что сразу поняла, кто он, и предложила пойти на трибуну. «Карп Иванович, вас там ждут, вот видите, не начинают митинг». Сказав так, она тут же почувствовала необъяснимое волнение, и снова угадала, потому что Косенко, смутившись, тихо ответил: «Спасибо, я не пойду». — «Как же так?» — спросила Валентина Ивановна. «Нет, — тихо подтвердил он, — не пойду. Мне неловко». — «Чего же вам, Карп Иванович, неловко?» — даже с некоторым подозрением в голосе произнесла Ващенко, а он сказал: «Я живой остался…» — «Стойте тут, — сказала на это Валентина Ивановна, — никуда не трогайтесь». И быстро пошла обратно, к трибуне, где с недоумением ждал ее Рудов и все остальные, видя возвращающуюся в одиночестве. «Не он?» — спросил секретарь горкома. «Он, он!» — ответила Ващенко, в двух словах передала содержание своего разговора с Косенко, и Рудов, сойдя с трибуны и сопровождаемый взглядами уже всей толпы, понимающей, что происходит что-то необычное и важное, снова пошел к «Запорожцу». Подойдя, он начал решительно и непреклонно: «Как же так, дорогой товарищ Косенко, разве ж так можно. Как же это так: не пойти на трибуну, если народ просит и народ ждет?» — «Извиняйте, — упрямо и тихо произнес Карп Иванович, — извиняйте, товарищ, не пойду». — «Да что же это получается, товарищ Косенко, — наклонился к нему Рудов, — выходит дело, вот и я воевал, и все мы, которые живы — виноваты, выходит дело? Нам на трибуну нельзя встать, так, что ли? Нет, товарищ Косенко, вы в корне не правы, и потому я настаиваю…» С этими словами Василий Петрович взялся за ручку, решительно открыл дверцу машины и вдруг увидел, что у Карпа Ивановича нет ног. Одной нет до паха, другой — чуть выше колена. «Запорожец»-то был с ручным управлением. И тогда, не сказав больше ни слова, Василий Петрович взял человека — то, что осталось от бывшего солдата — на руки и осторожно понес на трибуну через живой коридор, мгновенно образованный людьми. Он нес Косенко на руках, как носят детей, бережно и легко, а Карп Иванович, неловко чувствуя себя и смущаясь, обнял Рудова за шею и приник к его щеке щекой. Заголосила какая-то женщина в толпе, обильно полились слезы матерей и жен, а мужчины стали прятать от женщин глаза. И чей-то детский голос стал декламировать из репродуктора: «Советские воины, слышите нас? Вы пали в сраженьях, но вы не забыты, вас помнят не только гранитные плиты, вы в памяти нашей живете сейчас…» Митинг сам собой начался, без официального открытия — просто, по-человечески.

…Когда в сентябре 1978 года я был в Красном Луче, из Харцизска пришла телеграмма о том, что Карп Иванович Косенко умер. Он все же догнал свой экипаж; каждый из нас рано или поздно кого-то догоняет, чтобы потом догоняли нас…

К этому волнующему эпизоду из жизни отряда «РВС» мне еще нужно добавить нечто, без чего я не могу считать повествование оконченным.

Читатель, вероятно, заметил, что на протяжении всей повести не названо ни одной детской фамилии, ни одного имени. Почему? Право же, не случайно. Я не только знаю многих нынешних эрвээсов в лицо и по именам, но даже по прозвищам: Морозик, Полтава, Люлек, Черчилль, Колобок, Чебурашка, Лысик, Захарка, — дети есть дети, каким бы серьезным делом они ни занимались, и это прекрасно, что они остаются детьми.

Но их много и, право же, все они друг друга стоят. Кроме того, работа в «РВС» есть всего лишь прелюдия к тому, что они сделают завтра, и о чем, не смущаясь, можно будет рассказывать «на весь белый свет». Пока что, не совершая подвигов и выдающихся поступков, они всего лишь достойно живут, делая достойное дело, что тоже, конечно, немало, однако должно восприниматься нами как норма.

Участие в раскопках для многих ребят составляло, я бы сказал, существенную часть их жизни. Если бы мы поставили перед собой задачу исследовать процесс формирования их душ, процесс рождения личностей, то получили бы совершенно поразительный результат, убедившись в том, что «РВС» влиял даже на их судьбы. Во всяком случае, многие эрвээсы, закончив школу, избрали себе военные специальности, поступив в училища, причем именно в авиационные. Каждое лето, где бы они теперь ни служили и ни работали, они рвались в отпуск к Валентине Ивановне, чтобы вновь идти в экспедиционный поход. И она снова, как и в школьные годы, вместо громких слов о военно-патриотическом воспитании, давала им в руки дело, которое само по себе творило из них патриотов.

Я хочу всем этим сказать, что, оглядываясь назад, эрвээсы предопределяли свое будущее — не это ли один из самых важных итогов всего следопытского движения? Школьники как