Одно было про Франца Шуберта – знаете, Шуберт, музыкант. Он написал, что музыка Шуберта открыла ему одну из великих тайн любви: любовь можно сублимировать, как химики прежних времен сублимировали фундаментальные субстанции. Я из-за слова «сублимировать» это письмо и запомнила. Сублимировать фундаментальные субстанции: для меня это было бессмыслицей. Я посмотрела слово в большом словаре, который купила для девочек. Сублимировать: возгонять огнем, гнать сухою перегонкой. Такое слово есть и в португальском, sublimar[145], но им мало кто пользуется. Да, но что все это означает? Что он сидит, закрыв глаза и слушая музыку Шуберта, подогревая мысленно любовь ко мне, его «фундаментальной субстанции», обращая ее во что-то более возвышенное, более духовное? Чушь какая-то, и даже хуже, чем чушь. Никакой любви к нему она мне не внушила, наоборот, оттолкнула от него.

Шуберт научил его сублимировать любовь, утверждал он. До встречи со мной он не понимал, почему отдельная часть музыкального произведения называется по-английски «движением», movement. «Движение в покое, покой в движении». Это еще одна фраза, над которой я долго ломала голову. Что он хочет сказать, зачем пишет мне об этом?

У вас хорошая память.

Ну, на память я нее жалуюсь. Тело – это другая история. У меня артрит бедренных суставов, потому я и хожу с клюкой. Проклятье танцора, так его называют. А боль – вы не поверили бы, что возможна такая боль! Однако Южную Африку я помню очень хорошо. Помню нашу квартиру в Уинберге, ту, куда мистер Кутзее приходил попить чаю. Помню гору, Столовую гору. Квартира находилась прямо под горой, поэтому солнце к нам после полудня не заглядывало. Уинберг я ненавидела. И все время, когда мы там жили – и пока муж лежал в больнице, и после его смерти, – тоже мне ненавистно. Для меня оно было временем очень одиноким, даже сказать не могу, каким одиноким. Мне было там хуже, чем в Луанде, – из-за одиночества. Если бы ваш мистер Кутзее предложил нам свою дружбу, я не была бы так резка с ним, так холодна. А любовь меня не интересовала, я еще оставалась слишком привязанной к мужу, слишком горевала о нем. К тому же он был просто-напросто мальчиком, ваш мистер Кутзее. Я – женщиной, а он мальчиком. Это как священник вечно остается мальчиком, пока не обнаруживает в один прекрасный день, что он уже старик. Сублимация любви! Он предлагал научить меня любви, но чему мог научить меня мальчишка вроде него, ничего не смыслящий в жизни? Я, может быть, еще и могла научить его чему-то. Но я всего лишь хотела, чтобы он не лез к Марии Регине.

Вы говорите, если бы он предложил вам дружбу, все было бы иначе. Какого рода дружбу вы подразумеваете?

Какого рода? Сейчас расскажу. После того как произошла катастрофа – я вам о ней рассказывала, – мне пришлось долгое время сражаться с чиновниками: сначала из-за компенсации, потом из-за документов Джоаны – она родилась до того, как мы поженились, а значит, по закону дочерью моего мужа не была, Джоана даже приемной его дочерью не считалась – ладно, не буду утомлять вас подробностями. Я знаю, бюрократия любой страны – это лабиринт, я не говорю, что южноафриканская была худшей в мире, однако в те дни мне приходилось стоять и стоять в очередях, чтобы получить очередной резиновый штампик на очередной бумажке – на той, на этой, – и всегда, всегда оказывалось, что я попала не в тот кабинет или не в тот департамент или встала не в ту очередь.

Если бы мы были португальцами, все шло бы иначе. В то время в Южную Африку перебиралось множество португальцев – из Мозамбика, Анголы, даже с Мадейры – и существовали организации, которые им помогали, португальцам. Но мы-то происходили из Бразилии, а насчет бразильцев никаких правил и норм придумано не было, прецедентов не существовало, так что для чиновников мы все равно что с Марса прилетели.

А была еще и проблема с моим мужем. Это вы сами подписывать не вправе, говорили мне, пусть ваш муж придет к нам и подпишет. Муж ничего подписать не сумеет, он в больнице лежит, отвечала я. Тогда отнесите документ в больницу, он подпишет, а вы принесете его нам, говорили они. Муж вообще ничего подписать не сможет, он лежит в «Стикленде», вам известно, что такое «Стикленд»? Ну пусть хоть крестик поставит, говорили они. И крестик он поставить не сумеет, он временами даже дышать и то не способен, говорила я. Ну, тогда ничем вам помочь не сможем, говорили они: вы вот что, вы зайдите в такой-то и такой-то кабинет, вдруг там-то вам и помогут.

И все эти переговоры вела, все прошения составляла я одна, без чьей-либо помощи, на моем плохом английском, выученном в школе по учебнику. В Бразилии мне было бы легче, в Бразилии есть такие люди, мы называем их despachantes, посредники: у них имеются связи в государственных конторах, они знают, как провести твои документы по лабиринту. Ты платишь им, и они в два счета делают за тебя всю черную работу. Такой человек и требовался мне в Кейптауне: посредник, кто-то, способный хоть немного облегчить мою жизнь. Мистер Кутзее мог бы предложить мне свои услуги в качестве посредника. Посредника для меня и защитника для моих дочерей. И тогда – всего на минуту, всего на один день – я смогла бы позволить себе стать слабой, обычной слабой женщиной. Но нет, я не смела давать себе поблажки, поскольку – что бы тогда стало с нами, со мной и моими дочерьми?

Знаете, иногда, бредя по улицам этого безобразного, ветреного города из одной государственной конторы в другую, я слышала, как из моего горла вырывается тоненький писк: «йи-йи-йии», такой тихий, что одна только я его различить и могла. Я была в беде. И звала на помощь, как попавшее в беду животное.

Давайте я расскажу вам кое-что о моем бедном муже. Когда наутро после ограбления склад открыли и нашли мужа в луже крови, все подумали, что он мертв. И хотели свезти прямо в морг. Но он не умер. Он был сильным мужчиной, он сражался и сражался со смертью, не подпускал ее к себе. В городской больнице, не помню, как она называется, знаменитая такая, ему сделали несколько операций на мозге. А после перевели в больницу, которую я уже упоминала, в «Стикленд», она находилась за городом,