класса, или я уволюсь, сказала я. Я посмотрю, что можно сделать, сказал мистер Андерсон. У каждого из нас бывают трудные ученики, с которыми приходится как-то справляться, вы в этом отношении не единственная. Он не трудный, сказала я, он сумасшедший.

Был ли он сумасшедшим? Не знаю. Однако idée fixe[146] на мой счет обладал несомненно.

На следующий день я, как и предупреждала мистера Кутзее, пошла в школу дочери и сказала, что хочу поговорить с директрисой. Она занята, ответили мне. Я подожду, сказала я. И прождала целый час в кабинетике секретарши. Ни одного дружелюбного слова. Никаких: «Не желаете ли выпить чашку чая, миссис Насименто?» Наконец, когда им стало ясно, что я не уйду, они сдались и пропустили меня к директрисе.

– Я пришла поговорить об английских уроках моей дочери, – начала я. – Я хотела бы, чтобы эти уроки продолжались, но считаю, что ей нужен настоящий учитель с настоящей подготовкой. Если платить придется больше, я готова.

Директриса достала из шкафа какую-то папку.

– По словам мистера Кутзее, Мария Регина делает в английском языке большие успехи, – сказала она. – Это подтверждают и другие ее учителя. В чем, собственно, проблема?

– В чем проблема, я вам сказать не могу, – ответила я. – Я просто хочу, чтобы у нее был другой учитель.

Дурой директриса не была. Услышав от меня, что я не могу сказать ей, в чем проблема, она мигом сообразила, в чем эта самая проблема состоит.

– Миссис Насименто, – сказала она, – если я правильно вас поняла, вы обращаетесь к нам с очень серьезной жалобой. Однако предпринимать что-либо, исходя из нее, я не смогу, пока не услышу от вас конкретных подробностей. Вы жалуетесь на какие-то действия, совершенные мистером Кутзее в отношении вашей дочери? Хотите сказать, что в его поведении присутствовало нечто неподобающее?

Дурой она не была, но ведь и я тоже. «Неподобающее» – что это значит? Хотела ли я выдвинуть против мистера Кутзее обвинения, подписаться под ними, а затем очутиться в суде, где меня стали бы допрашивать? Нет.

– Я не жалуюсь на мистера Кутзее, – сказала я. – Я только спрашиваю, нет ли у вас настоящей преподавательницы английского языка и не может ли Мария Регина учиться у нее?

Директрисе мои слова не понравились. Она покачала головой.

– Это невозможно, – заявила она. – Мистер Кутзее – единственный преподаватель, единственный член нашего коллектива, который ведет дополнительные уроки английского. Другого класса, в который могла бы перейти Мария Регина, не существует. Мы не можем позволить себе такую роскошь, миссис Насименто, – предлагать девочкам сразу нескольких учителей, чтобы они выбирали того, кто им больше по нраву. И еще, при всем уважении к вам, прошу вас подумать, так ли уж способны вы оценить уровень, на котором преподает английский язык мистер Кутзее, – если, конечно, разговор у нас с вами идет только об уровне преподавания?

Я знаю, мистер Винсент, вы англичанин, поэтому прошу, не принимайте то, что я сейчас скажу, на свой счет, и все-таки некоторым англичанам присуща манера, которая приводит меня в ярость – и не только меня, многих, – манера облекать оскорбление в гладкие слова, обваливать горькую пилюлю в сахаре. Даго[147]: вы думаете, мистер Винсент, мне не знакомо это слово? «Ты, португальская даго, – вот что она сказала. – Как ты смеешь являться сюда и критиковать мою школу? Возвращайся в трущобы, из которых ты выползла!»

– Я мать Марии Регины, – ответила я. – И только я могу знать, что для моей дочери хорошо, а что плохо. Я пришла сюда не для того, чтобы доставить неприятности вам, мистеру Кутзее или кому-то еще, я пришла, чтобы сказать: у этого человека Мария Регина учиться не будет, таково мое решение, и оно окончательно. Я плачу за то, чтобы моя дочь училась в хорошей школе, школе для девочек, и не желаю, чтобы она посещала занятия, которые ведет некомпетентный, не имеющий диплома учитель, даже и не англичанин, а бур.

Может быть, мне не стоило прибегать к этому слову, такому же обидному, как «даго», но я разозлилась, меня спровоцировали. «Бур»: в кабинетике директрисы оно прозвучало как взрыв. Слово-бомба. Но не такое, конечно, страшное, как «сумасшедший». Если бы я назвала учителя Марии Регины – с его невразумительными стишками и разговорами о том, что ученицы должны гореть ярким пламенем, – сумасшедшим, это и вправду привело бы к взрыву.

Лицо директрисы окаменело.

– В нашей школе, миссис Насименто, – сказала она, – решение о том, кто обладает необходимой для преподавания компетенцией, а кто нет, принимается мной и школьным комитетом. По моему мнению и по мнению школьного комитета, мистер Кутзее, имеющий университетскую степень по английскому языку и литературе, достаточно компетентен для исполняемой им работы. Вы можете, если вам угодно, удалить вашу дочь из его класса, вы можете даже из школы ее забрать, это ваше право. Но имейте в виду, в конечном счете от этого пострадает лишь ваша дочь.

– Я удалю ее из класса этого человека, но из школы забирать не стану, – ответила я. – Мне нужно, чтобы она получила хорошее образование. Я сама найду для нее учителя английского языка. Спасибо, что приняли меня. Вы думаете, что я всего лишь жалкая, ничего не понимающая беженка. Ошибаетесь. Если бы я рассказала вам всю историю, в подробностях, вы поняли бы, как сильно вы ошибаетесь. Всего хорошего.

Беженка. В той стране меня то и дело называли беженкой, даром что я хотела лишь одного – как раз из нее-то и сбежать.

Когда на следующий день Мария Регина вернулась из школы, над головой моей грянул самый настоящий гром.

– Как ты могла это сделать, mãe?[148] – кричала она. – Как могла сделать это за моей спиной? Почему ты должна все время лезть в мою жизнь?

Уже недели и месяцы – с тех пор, как появился мистер Кутзее, – отношения между Марией Региной и мной были натянутыми. Но таких слов я от дочери никогда еще не слышала. Я попыталась успокоить ее. У нас особенная семья, сказала я, не такая, как другие. Отцы других девочек не лежат в больнице, а их матерям не приходится унижаться, зарабатывая гроши, которые позволяют их детям, ни разу не ударившим в доме палец о палец и даже спасибо ни разу матери не сказавшим, получать дополнительные уроки того и сего.

Конечно, это было неправдой. Лучших дочерей, чем Джоана и Мария Регина, таких серьезных, трудолюбивых, я и пожелать не могла. Но иногда необходимо быть немного резкой даже с теми, кого ты любишь.