час езды на поезде. Посетителей туда пускали только по воскресеньям. И каждое воскресное утро я уезжала поездом из Кейптауна, а под вечер возвращалась назад. Вот их я тоже помню так, точно они происходили только вчера: эти печальные путешествия туда и обратно.

Лучше мужу не становилось – вообще никаких изменений. Неделя за неделей я приезжала в больницу – и он лежал всегда в одном положении, с закрытыми глазами и вытянутыми вдоль тела руками. Голову ему брили, так что видны были отметины швов. А лицо мужа долгое время закрывала проволочная маска, оберегавшая участки пересаженной кожи.

За все проведенное им в «Стикленде» время мой муж ни разу не открыл глаза, ни разу не увидел меня и не услышал. Он жил, дышал, но оставался в такой глубокой коме, что был все равно как мертвый. Официально я еще не овдовела, однако траур уже носила – по нему и по всем нам, застрявшим без какой-либо помощи в этой жестокой стране.

Я просила перевезти его в Уинберг, в нашу квартиру, чтобы я сама ухаживала за ним, однако врачи его не отпустили. Сказали, что они еще не сдались. У них была надежда, что им поможет электрический ток, который они пропускали через мозг мужа, – вдруг ток да и «провернет это дельце» (прямо так и говорили).

В общем, они продолжали держать его в «Стикленде», эти доктора, пытаясь «провернуть дельце». В остальном-то он им был неинтересен – чужак, марсианин, который мог уже и помереть, да не помер.

Я пообещала себе: как только они перестанут упражняться с электрическим током, заберу его домой. Там он хотя бы умрет по-человечески, если ему именно этого и хочется. Потому что, хоть он и не приходил в себя, я знала, в самой глубине его души все происходившее с ним казалось ему унизительным. А если бы ему позволили умереть как полагается, в тишине и покое, тогда и мы получили бы свободу, я и мои дочери. Мы плюнули бы на жестокую землю Южной Африки и уехали. Однако из больницы его до самого конца так и не отпустили.

Вот я и сидела у его койки, воскресенье за воскресеньем. «Никогда больше женщина не взглянет с любовью на его изувеченное лицо, – говорила я себе, – так смотри хотя бы ты, не отлынивай».

На соседней койке лежал, помню (людей в эту рассчитанную на шестерых палату напихали не меньше дюжины), старик, до того жуткий, до того исхудавший, что его запястные мослы и нос крючком, казалось, норовили прорвать кожу. Старика никто не навещал, но ко времени моего появления там он неизменно бодрствовал. Увидев меня, он выкатывал водянистые голубые глаза. «Помогите, – казалось, хотел сказать он, – помогите мне умереть!» Но я помочь ему не могла.

Мария Регина, слава богу, ни разу в больнице не побывала. Психиатрическая лечебница – не место для детей. В первое же воскресенье я попросила Джоану составить мне компанию, помочь с незнакомыми поездами. Так даже Джоана вернулась домой еле живая, и не только по причине зрелища, которое представлял собой ее отец, но и из-за картин, увиденных ею в больнице, а их ни одной девушке видеть не следует.

Почему он должен лежать здесь? – спросила я у врача, у того, что сказал мне насчет «провернуть дельце». Он же не сумасшедший – почему же лежит рядом с сумасшедшими? Потому что у нас есть средства, необходимые в таких случаях, как его, ответил врач. Есть необходимое оборудование. Мне следовало бы спросить, о каком оборудовании он говорит, но я была слишком расстроена. Позже я это узнала. Врач подразумевал электрошоковое оборудование, от которого тело мужа содрогалось в конвульсиях, – так они пытались «провернуть дельце» и возвратить его к жизни.

Если бы мне пришлось проводить в переполненной палате мужа все воскресенье, я и сама спятила бы, клянусь. Но я делала перерывы, бродила по больничному парку. У меня там даже любимая скамейка появилась – под деревом, в безлюдном уголке. Однажды, придя туда, я увидела сидевшую на этой скамейке женщину с младенцем. В большинстве публичных парков, на станционных платформах и так далее скамейки снабжались табличками «Белые» или «Небелые», но на этой не было ничего. Я сказала женщине «Какой милый малыш» или что-то вроде того, хотела дружелюбие проявить. Однако она явно перепугалась, прошептала «Dankie, mies», что означает «Спасибо, мисс», подхватила ребенка и, как-то крадучись, бочком, пошла прочь.

«Я не из таких», – захотелось мне крикнуть ей вслед. Но я промолчала, конечно.

Я и желала, чтобы это время поскорее прошло, и не желала, чтобы оно проходило. Хотела быть рядом с Марио и хотела уйти, освободиться от него. Первое время я приносила с собой книгу, думая, что буду сидеть рядом с ним и читать. Однако читать в таком месте я не могла, не могла сосредоточиться. И я решила: «Надо брать с собой вязание. Дожидаясь, пока пройдет это смутное, тягостное время, я успею связать не одно постельное покрывало».

В Бразилии, когда я была молодой, у меня вечно не хватало времени на все то, что мне хотелось сделать. Теперь же оно стало моим злейшим врагом – время, которое попросту не проходило. Теперь я ждала, когда все это закончится – эта жизнь, эта смерть, эта живучая смерть! Какую роковую ошибку мы совершили, взойдя на борт корабля, плывшего в Южную Африку!

Ну вот. Это и есть история Марио.

Он умер в больнице?

Да, там. Он мог бы прожить и дольше, организм у него был крепкий, как у быка. Однако когда врачи поняли, что ничего им провернуть не удастся, то просто перестали уделять ему какое-либо внимание. Может, и кормить перестали, наверняка сказать не могу, на мой взгляд, он каким был, таким и остался, не отощал. И сказать по правде, я против этого не возражала, мы хотели, чтобы его отпустили на волю, – все мы: и сам он, и я, и врачи.

Мы похоронили его на кладбище, находившемся неподалеку от той больницы, не помню, как оно называется. Так что покоится он в Африке. Я больше ни разу туда не возвращалась, но иногда думаю о Марио, как он лежит там, сосем один.

Сколько сейчас времени? Я так устала, мне так грустно. Воспоминания о тех временах всегда меня угнетают.

Может быть, прервемся?

Нет, давайте продолжим. Не так уж и много мне осталось рассказать. Давайте я расскажу о моих танцевальных курсах, потому что через них-то он