Перевернув фургончик, Фрэнсис увидела, что он полый, с круглым отверстием в дне; странно, почему она только сейчас заметила. Она вспомнила, как Лилиана поднесла его к губам и поцеловала, и в ней шевельнулось былое желание, точно язычок пламени, раздутый в золе. Но потом она вспомнила Леонарда в гробу, Спенсера в тюремной камере – и испытала такой стыд, такое смятение, что ее замутило.

Ночью ей приснилось, будто она везет по людным улицам труп Леонарда в чем-то вроде кукольной коляски Вайолет, и он накрыт только маленьким кукольным одеяльцем. Когда она натягивала одеяльце ему на голову, из-под него высовывались безжизненно раскинутые ноги; а когда стаскивала обратно к ногам, показывалось раздутое багровое лицо. Она проснулась в предрассветной темноте, вся в холодном поту от ужаса, но вызванного не столько кошмарным видением мертвого Леонарда в детской коляске, сколько ощущением своего бесконечного одиночества – ибо во сне она была совсем одна и бремя преступления лежало только на ней. Где же была Лилиана? Лилиана ее оставила! Фрэнсис чувствовала себя несчастным брошенным ребенком. Она отдала Лилиане свое сердце, а в ответ не получила ничего, кроме полуправд, изворотов, виляний и прямой лжи.

Потом ниоткуда раздался шепот: пятьсот фунтов… Факт в том, что удар пепельницей сделал Лилиану богатой. Факт в том, что Лилиана наилучшим образом выпуталась из всей этой истории. Избавилась от нежеланного ребенка. Избавилась от нелюбимого мужа. И повесила вину за убийство на невиновного человека…

«И ведь я помогала ей на каждом шагу! – в панике подумала Фрэнсис. – Даже труп Леонарда стащила вниз по лестнице!»

Она лежала в темноте, снова и снова прокручивая все в уме. Она помнила – ясно помнила – неоднократные случаи, когда Лилиана желала Леонарду смерти. Ах, хоть бы его переехал автобус, побольше да потяжелее! Ах, хоть бы он умер! Фрэнсис забыла, что и сама не раз желала ему смерти.

Потом, вся вздрогнув, она вспомнила про письмо, которое Лилиана однажды написала ей. Разве в нем не говорилось о чем-то таком? О каком-то желании, намерении?…

Фрэнсис зажгла свечу, выбралась из постели, дрожа подошла к комоду и достала из него шкатулку, где сентиментально хранила памятные свидетельства их с Лилианой любви. Вот они, шелковые незабудки, бумажные листки с поцелуями и сердечками… фу, какое-то нелепое ребячество! На самом дне лежал конверт. Фрэнсис вынула из него письмо. Господи, ну и пошлятина. Истерически-слезливый тон, дурной слог. Фрэнсис нашла строки, про которые вспомнила минуту назад. Если да, скажи мне это, да так, чтобы я поверила, а то сейчас я готова пойти на самый отчаянный шаг, лишь бы быть с тобой… Сердце у нее подпрыгнуло к горлу. Я готова пойти на самый отчаянный шаг… Эти слова Лилиана написала после того, как нашла использованные театральные билеты у Леонарда в кармане и когда уже знала, что беременна. Писала ли она в пылу злости? Или с холодной головой? Может, она еще тогда все спланировала?

С другой стороны, подумала Фрэнсис, могу ли я быть уверена, что она вообще была беременна от Леонарда? Сам-то Леонард ей не поверил, так ведь? И возможно, он был прав! Лилиана изменяла ему – почему бы ей не изменять и мне? Она снова посмотрела в письмо – и теперь на глаза ей попалась другая строчка. Ты сказала, что мне страшно нравится, когда мной восхищаются… Ты сказала, что я полюблю кого угодно, кто будет восхищаться мной. Фрэнсис вспомнила всех, кто смотрел на Лилиану с восхищением: дамского угодника в парке, мужчин в поезде, которые опускали газеты, чтобы хорошенько ее рассмотреть. Кузенов, с которыми она столь раскованно танцевала на вечеринке у Нетты. Вспомнила кудрявого Эварта. «На месте мужа, я бы ее хорошенько отшлепал». Значит, даже он видел это! Должно быть, есть в Лилиане что-то животное, что-то почти низменное, что-то вроде нездорового запаха, который привлекает этих мужчин, этих парней? И привлекло к ней саму Фрэнсис?

Охваченная лихорадочным возбуждением, она отнесла письмо и шкатулку к камину, вытряхнула из нее все содержимое на решетку и подожгла спичкой. Хранить в доме такие вещи нельзя! Вдруг полиция найдет? Глядя, как пламя пожирает бумагу, Фрэнсис ненадолго успокоилась. Но потом ее мысли снова понеслись вскачь. Какие еще остались здесь улики, свидетельствующие против нее? Фарфоровый фургончик в соседней комнате? Несколько секунд она всерьез раздумывала, не сбегать ли за ним, не разбить ли вдребезги. Потом вспомнила про найденную в кухонном коридоре запоночную пуговку, которая, вполне возможно, отпала у Леонарда от манжеты. Она спрятала ее в горшке с аспидистрой. Глупейший поступок, безумный просто! Надо было унести пуговку из дома, сразу же! Бросить в Темзу! Если вдруг заявится полиция…

Нет, полиция не заявится, пока Спенсер Уорд сидит в тюрьме. Но Фрэнсис уже находилась в состоянии, близком к помешательству. Теперь она не исключала, что Лилиана может пойти к инспектору Кемпу и наговорить на нее. Возможно, она уже сходила к нему. Возможно, как раз сейчас он направляется на Чемпион-Хилл. Полицейские же всегда производят арест ранним утром? Они же всегда так делают, да?

Было десять минут шестого, и за окнами стояла кромешная тьма. Фрэнсис всю трясло. Она торопливо надела халат и тапочки, схватила свечу, на цыпочках спустилась в холл и тихо, очень тихо – чтобы не дай бог не разбудить мать, спящую рядом за дверью, – взяла горшок с аспидистрой, стоявший возле обеденного гонга, и отнесла на кухонный стол. Достать пуговку оказалось труднее, чем она ожидала. Выковырять ножом не получилось; пришлось накренить горшок, рыться пальцами в земле. Пыльные листья, острые и жесткие, лезли в лицо, кололи глаза. Земля посыпалась на стол, но Фрэнсис продолжала копаться в горшке, все сильнее нервничая, все сильнее отчаиваясь, – в конце концов горшок со стуком упал набок и растение вывалилось из него, с кучей земли и спутанным клубком белесых корней. Выкатилась на стол и пуговка – самая обычная черная пуговка, каких полно в доме, и, скорее всего, вообще не Леонардова. При виде нее чары безумия тотчас рассеялись; Фрэнсис закрыла лицо руками и разрыдалась.

Когда через какое-то время она подняла глаза, мать стояла в дверях, ошеломленно глядя на нее:

– Боже мой, Фрэнсис? Что тут происходит?

Фрэнсис потрясла головой.

– Ничего, – проговорила она, безудержно рыдая в перепачканные землей ладони. – Ничего.

Весь день она провела в постели. Мать принесла ей чай и аспирин, потом немного плохо приготовленной еды: резиновый омлет, разварившуюся картошку. Вскоре после обеда в дверь спальни легонько постучали, и вошел семейный врач, пожилой господин по имени доктор Лоуренс. Должно быть, мать послала к нему с запиской одного из мальчишек-разносчиков. Он измерил Фрэнсис давление, выслушал стетоскопом сердце, пощупал под челюстью сухими теплыми пальцами.

– Головокружение испытываете? – спросил он. – Обморочные приступы? Одышку?

В ответ на все вопросы Фрэнсис мотала головой, стыдясь своей рваной нижней сорочки, удрученно думая о стоимости его визита. Но он держался так ласково, так искренне, что на глаза у нее невольно наворачивались слезы. Доктор Лоуренс ободрительно похлопал ее по руке, затем негромко переговорил с матерью на лестничной площадке. «Нервное перенапряжение» – такой он поставил диагноз; возможно, отсроченная реакция на стрессы войны и на смерти близких, усугубленная недавними переживаниями. Необходим полный покой, никаких волнений… Он оставил пузырек таблеток: принимать по одной перед сном.