Не могу принять и перевод Е. Бетаки (Избран, соч. Э. По в двух томах, 1973). Он переводит: «Грозно каркнул – не вернуть!». Слово «Не вернуть» легковесно, незначительно, чересчур бытовое, а потому и «грозно» не помогает. Я долго искал и пришел к «Возврата нет!» Согласитесь ли Вы? В нем есть легкость готической конструкции «Невермор» и величественность. До меня кроме Бальмонта и Брюсова (их переводы, конечно, все-таки хороши) переводили многие. Оболенский в 1978 г. дал «Возврата нет!», но я об этом узнал лишь недавно. Но остальное у него не хорошо. «Да, я один, ея уж нет, – всю ночь не сплю. Мерцает свет!» и т. д. У Мережковского очень приблизительно; «Тот, кто Ворона видал – не спасется никогда». Вот это и побудило меня попробовать перевести «Ворона», конечно, тоже несовершенно, но внести новое.

Искренне рад. Звоните мне. Я очень рад всегда Вашим звонкам. Поклон Вашей жене и Сереже. Ему большая благодарность за труд «извлечения» моих виршей из недр редакции.

В. Василенко.

18 мая 1984 г.».

* * *

«Дорогой Станислав Юрьевич!

Скоро, видимо, Вы вернетесь. Я очень завидую Вам (самой хорошей и святой завистью), как много Вы, наверное, увидели? Впечатлений много у Вас, а значит, будут еще новые хорошие и необычные стихи. Природа, мир, люди – извечный материал для поэта.

Я же очень устал: много было работы в МГУ: защиты по дипломам, выступление оппонентом по одной диссертации. Стихов не писал, но вечерами перебирал стихи, которых нет у Вас в рукописи, и кое-что подобрал. Должен сразу же сказать, что это не означает, что их нужно добавить, я просто так решил послать несколько из них, думая, что, может быть, Вам они покажутся интересными. Буду рад, если найдете время и позвоните. Я вечерами, как правило, с очень редкими исключениями, дома. Мой поклон Вашей жене и сыну (я их знаю по голосам по телефону, голоса у них очень милые, хорошие, и мне было с ними приятно разговаривать). Прочел в «Лит. газете» статью о Солоухине, где (она написана к его 60-летию) А. Вознесенский дает ему «братскую руку» и говорит, что нужно поэтам жить в мире. А я и не знал, что они, т. е. я имею в виду «направления», так уж были далеки друг от друга. Прочтите эту статью, Вам, наверное, она будет интересной.

С глубоким уважением В. М. Василенко».

* * *

И вот судьба повернулась так, что однажды в конце восьмидесятых, еще при жизни Виктора Михайловича я попал в места, где он коротал вместе с Карсавиным и Пуниным свои невольные годы.

Ранняя весна вовсю гудела над еще невзрачной, не отошедшей от зимы тайгою. Ровный южный ветер слизывал с берегов последние залежи снега; птицы, захмелев от круглосуточного сиянья, пели не умолкая и днем и ночью; над бело-розовыми цветами толокнянки гудели тяжелые шмели, унося с крошечных соцветий нектар в свои подземные гнезда, чтобы превратить его там в прозрачные капли кисловатого шмелиного меда.

Маленький кулик вылетел из-под моих ног, когда я шел побросать блесну на перекат. Птица растопырила хвост, обнажив белый веер оперенья, заверещала и словно бы поползла среди кустов вереска, как не умеющая летать. Я понял, что самочка, умирая от ужаса, жертвует собой – и подошел к трухлявому пню, из-под которого она выпорхнула. Там, во мху, лежало четыре зеленоватых яичка в коричневую крапинку…

К вечеру я вернулся в лагерь с заплечным мешком, в котором было несколько хариусов, да пара щук и когда мы разлили водку в эмалированные кружки и выпили ее под горячую уху, спросил своих спутников – местных ребят Костю и Михаила, а что это за развалины я видел на том берегу реки Усы.

– А это лагерные бараки, – объяснил мне Костя, крепкий и жилистый парень, понемногу начинающий спиваться.

– Тут заключенные жили… Зона… Здесь же и кладбище, где их хоронили. А рядом с кладбищем печи для обжига извести и кирпича…

Михаил, видимо более начитанный и серьезный добавил:

– Там наш известный писатель Савин похоронен… А после лагерей на этом место раскопки были – нашли стоянку первобытного человека… А завтра мы переплывем на моторе реку и я вам покажу каменные столбы – они, славно бы высеченные фигуры, имена у них есть: «глухарь», «вождь», «женщина», «рыба»… А все берега Усы здесь в халцедонах, агатах и в кусках окаменевшего дерева.

Выпили еще по одной и Михаил с неожиданной злостью произнес:

– А раньше до лагерей тут был хлеб, скот, песни… Лагерная жизнь свела все живое в округе… Заброшенные дома до сих пор еще стоят…

В разговор ни с того ни с чего вмешался запьяневший Костя:

– Спасибо Брежневу! При нем пять лет жил, как хотел, никогда трезвым на работу не выходил.

Михаил, лицо которого было освещено пламенем костра, гневно посмотрел на товарища.

– Костя! Это же твоя родина! Ты здесь родился, дурак ты, Костя!

А Костя, как бы не расслышав его, бормотал свое:

– А как я на лыжах бегал, когда водку не пил. В школу каждый день десять километров туда и десять обратно. Тренер называл меня лосенком…

– Дурак ты, Костя! Ну пойми, здесь же твоя родина!

Михаил хотел сказать Косте что-то важное, но у него не получалось. Я, подозревая, что их спор продлится и в палатке, решил заснуть в спальнике под открытым небом, нашел сухое место под раскидистой елкой, наломал лапнику, залез в спальник, под который предусмотрительно подложил целлофановую подстилку.

К утру проснулся от шума елок – и что-то щеки покалывало. Открыл глаза – свистящие белые нити неслись вдоль черной стены леса. А мой спальник был покрыт снегом. И это в начале июня.

Все было, как в северных верлибрах Виктора Михайловича Василенко:

Снег выползает на тропу,

вздымается облаком, кружит, звенит!

В его звоне предостережение о беде!

Он залепляет глаза, забивается за воротник;

снег прорывается в дыры плохо запахнутого бушлата.

Тропа, где только что шел, исчезает…

В одном из писем к Инне Ивановне Ростовцевой, вспоминая о смерти своего товарища по несчастью богослова и философа Льва Платоновича Карсавина Виктор Василенко писал: «Умирая, он сказал: «До свидания, не говорю прощайте! Иду туда, о чем я много писал, и посмотрю, насколько я был справедлив».

Виктор Михайлович умер 15 марта 1991 года.

Лишь много позже, через несколько лет после его смерти я узнал, что он был арестован в 1947 году по делу изумительного русского поэта Даниила Андреева, верным другом и поклонником которого Виктор Михайлович был всю жизнь. Жаль, что я ничего не разузнал об их дружбе в молодости, в 20 – 30-е годы. А ведь Даниил Андреев один из любимых мною поэтов. Поистине, как сказал Пушкин, «мы, русские, ленивы и нелюбопытны»… И я такой же, как все.

На темной площади Сыктывкарского вокзала меня встретил круглолицый, покачивающийся местный поэт Витя Кушманов и худой, с иконописным лицом, бородатый художник. Едем к моему товарищу Александру Алшутову. С утра, ожидая меня, он напился и встретил нас богатырским храпом. Я не видел его лет пятнадцать. Он лежал на диване – седой, курчавобородый, с громадным носом, поджав ноги – диван был ему короток. Его живот свешивался с дивана. С трудом растолкали, сели в тесной кухоньке. Кушманов достал бутылку коньяка. Алшутов оживился: