— А чего, гля, дергаться? — удивился Кормилец. — Убей Бо, не понимаю. Торчим тихо-мирно, чефирь гоняем, мерно и плавно, беседу точим, поддерживаем. Не на сквозняке, гля… А ты б, Ялла, мечтал, конечно, всадникудышный, на Вышку шашки наголо занудно — даешь дамку за фук щуком! С тремя сразу! Интересно эльфы пляшут… На чужом горбу… Тебе вон Ил рассказал бы…

— Да я просто, бабь нашла… ум за разум… Пустой напиток… Закусочки бы, пронзительности, — заныл пиит.

— Это пожалуйста. Грибки есть. Ил, ты у нас самый молодой, сгоняй, будь добр, не сочти за труд, смотайся стремглав, нарви грибов с книг…

Ил послушно покинул стремя стремянки и пошел к полкам — нарвать. На некоторых книжках впрямь росли, как на стволах в Саду, грибы — вроде наростов, шляпки бурые, рыхловатые. Кормилец объяснил, что это «книговики» — едят их сырыми, отщипывая мякоть. Хотя можно, если охота, в чайнике суп сварить. В иной раз? Ладно, лопайте так.

Делать нечего — Ил осторожно куснул. Ничего, съедобно. Горьковатые, вроде редьки. Пиит же вгрызся в гриб, как в арбуз — аж сок потек. Глаза у него от удовольствия прикрылись кожистой пленкою, он заурчал:

— Вот это — угу… Это — оно. Колотьба. Крутит всего, переворачивает…

Ил вспомнил фреску в Чертоге — человек с расставленными руками, как на шмоне в лаге, вписанный в колесо вниз головой — древний образ поэта за колючкой. Я — по эту, а они — по ту. Ловец словца и славитель слова. Несладко! «За прозаическое авторство — восемнадцать кнутовых ударов, а коли согрешил стихом — то вдвое». Задать Феферу! Горькие ели грибы…

Пиит вновь забормотал:

— Льдынь москвалымская, она же мефодья. Кириллицын сын! Бедный мой язык! Доморощенное щучье хотенье щец пришло от «шин» и «цади». Торгсин! Так-то, стольник, ципа-дрипа… Такой вот Изход букв. Дерех-дорога столбовая…

Ялла Бо взвел глаза, они просветлели, в них плеснулась весенняя окосень:

— Хорошо пишется, когда носилки покачиваются — раствор не застывает, и опилки шевелятся по силовым линиям философских камешков, пекущих блины на воде… Куда нас несут?.. У меня уже снеслась первая фраза фрагмента про Изход: «Гонимые бросились в Лес…» В Чайной империи, к примеру, всех стихопашцев, каллиграфов и проч творч сброд сидячего сословия в чине пера сгоняли в одно место — называлось Лес Карандашей — и там они шарашили. Сидели в кругу, «пилили корягу», как выражаемся мы, писачи. Выписывали пайку — они, ходи, и пишут и едят палочками. Лучковый инструмент! Если ты правильно сидишь, ты не будешь ошибаться. А коль заклинит, надо «поссать на пилу» (не на Исайю!), то есть на стило, на кульмус, на кисточку — и снова, раб настольной лампы, раскладывай сигнальные костры для ангелов, творочествуй дальше, иероглифуй, брызжа тушью, на бумазее, разводи шампольоны, шлиманазл! Да не самих мифальных героев-Стражей рожай из головы, ну их, ржут, нагрузившись, и храпят, пожрав, а щит хотя бы, выпукло-вогнутый щит пращуров, дивный щит Псалмопращника описать подробно — гексаметр граней, рельеф, чекан… Очерки очертаний… Сквозь мозаику мозесова заиканья выгравированно проступают стертые узры подтекста… подсветка молний, горний гром… Соседние слова… В болотной глуши я на башню всходил… Торчать на кочке и кичиться… Бычки лимана шли на нерест… Нахлынут гордо… Жалко, тесеи там не водятся, а то бы чик — и отмучился бычок! Беда в том, что еще фарисеется слишком много смысла — а лишь звукам до́лжно оставаться книжно, синтагмам велено цвести… Шин синь — пей фей! Блазь колесниц — пыль дрог! Послевкусие! Пух гланд! Полощи шалфеем! Шарфик на ступицу наверти! Партитура-то у притчи простая. Вырвать, глядь, у ангела из хвоста перо, очинить кустарно, самисусно, хворост мыслей собрать в вязанку и накострять в такт ноты текста на грунтовых холмах холста, мол, вот так тек пот сот мед из амфоры метафоры… Тяж путь Зуз! Пот соз!.. Не звон, а малина — взыванье! Лазарь приструнит, но оценит. Топорно, даст понять, но мраморно. А чтец-трутень лишь послюнит палец да перестранит лист. Утомление от формулы, видите ли. И не смей роптать! Гиблое дело. Ты страстно гонишь соню-читаку на каторгу текста, упекаешь в благой острог, в антиохию смысла, ссылаешь к антиподам абсурда — ан знай-ка по диагонали через абзацы кунгурно прыгает, сусуманчатое! Нацарапать же незамысловато вилкой на оловянной тарелке (и выбросить ее в окно): «Она подошла к окну», выделить шлаки — таки услышится «Кокну!» (льдынный кокни, скубенты скубаются). Эх, противно творить в пустоту, на потеху элитному стаду! Вяжешь, вяжешь страницу из их же шерсти, а потом — пустое, не поймут — сбросишь слово со спицы — сбагрь хилое в пропасть, лишь обод восьмеркоконечно хрустит по хребту нарратива. Не выходит. Вяжущие свойства. Тугие запоры. Рези. Тщета. Тут мыслишка протуберанцем — возник некогда вдруг ессейнизатор (ничего не писал) Сидхартха (хасид, ха?), так ему не то что дуборавного будды-читателя — ему и зеркала вод не надо было! И от «Я» бежал! Ехал эко через реку… Это — идеал… Сиди себе… Харкай в тряпочку… Величие! Когда я пишу — я совершаю кругостольное путешествие. Вольный толк. Травля текста. Странствие по травинке к небесному стойбищу. Свободное падение. А уж читателю, тле, самому решать, приятелю, присоединяться ли ко мне воспарять или двинуться с ленцой в другую книгу — в левант иль интеллект… О, эти плывущие книжные курчавые кучевые облака, похожие то на гамаль, то на рояль! Вся равва-мурава делится на нас, ломовых, носящих соломинку свитка, рабочих особей — кто много мятежных насущных дурацких решает вопросов — и на прочих, вороных, которые отрешенно спорят, сыром не корми, как пишутся абрамычи — Бор или Бар… А там — стой-нейди! Варьянт! Да мура сплошная… Корнесловы мандрагорные. Глотатели густот.

Кормилец ответил задумчиво:

— Не гунди, почва и паства. Тебя послушать — так прямо надорвался, стихострадалец! Стихи писать — что за сохой плясать, по-давидову-то… Свиткомаратель… Плодовитый, гейним! Наловчился на печи с подстрочниками… Ты попробуй сам собой про чай напиши, чтоб пробрало до гееномок… Вот прадеды наши, корчманьонцы, взаправду письмена на звучных камнях вырубали — трах-брах! — кружевно, скрыжально. Наскальная Гаскала! Вытесывали щепотно ходы-канавки, аки книжнорежущий червь-шамир. Рука зряшную тяжесть тащить не будет, она лишнее-то от декалога отбросит. Время отшлифует, укратит. Останется самый надсмысл, истовая смолистость факелов: «Прямо пойдешь — в желчный пузырь попадешь. Глаголом желчь!» Потом отцы при свече экономно двумя перстами счет писали, не гуляли, отринув Сар — тр, тр — мараковали в грамоте, марали пергамент, строчкомяки, — тоже глубь, водяные знаки… Собирали в житницы. А нынче, глядь — не храмим! — одним пальцем лихо тюктюкают — хэй, хэй по клавишам небрежно, словно ломиком молотят, лапотники… Крыжик-книжек. Безмозгло, хоть на нарты ложись и погоняй. Механистический, долбильный процесс, до тошноты. Бумага, и на ней точечки разные. Брось, не пиши, Бо.

— Не буду, Ко.

Пиит-грибоед дохлебал что было в кружке — ах, пусть расписные баржи утерянного выплывают из чефирной темноты, держась за кусочек душистого сухаря из миндаля — амбре-комбре, трюм угрюм — обнял чайник, прижался щекой — тепло! — и застыл грустно.

— Лучше раскрашивай Книжку, — продолжал Кормилец. — Библия для бедных, глядь! Ипарон тебе нужен хороший, так скажи, Ил у нас не трепло, честный распределитель благ, он достанет. Двухцветные даже в природе встречаются, как лук богов… И с ластиком…