— Ведь что обидно, — пожаловался Кормилец. — Перейти такое море, блуждать в такой пустыне, взойти на такую гору и получить в результате — на тебе, Боже! — такую Книгу… Да еще написанную на малозначительном периферийном языке… Входишь взволнованно в эту прозу, становишься, так сказать, ее прозелитом, ждешь, что она пропитана сакральной мелодикой, сложно хроматизированной (окрас — не одна охра наскальная) и богато орнаментированной — ну, думаешь, кладезь знаний, Магнус Опус — Избранное! — щас мистические откровения попрут традиционным речитативом, унизанные пронзительными пронумерованными криптостихами, — и скоро такая зевота охватывает — ску-у-ушно! Аж звон в ушах. А обороты — «сказал говоря»!.. Истинно говорю вам — доподлинно и т. д.! Выспренная искренность, даже неудобно, мельтешня персонажей, мелоточивость карста действа. Занимательность изгнана, картинок нет. Мелкие опечатки. Саблонная шхема, монументальная пирамидальность — вон откуда ноги делаются. Монотоннотеизм! Тривиально, мицраешно, усохло. Отсохизмы. От колодца к колодцу. И без того скудный умишко забивается трухой, мякиной. Кому это нужно… Экой вздор! Раздражающая манера письма. Темно и томно — много… И где же тонкий ледок колдовства? А сама-то зверь-Книга — дверь о двух спинах — вращающаяся, дряхлая, ветхая, скрипучая… Атрибутированная незапамятно… Карга. С астмой в каждом томе. Я чту ее потуги, но читать?! Увы, увольте…

— Да просто здоровенный текстяра! Разбухший, будто добыча сдобы — на вес принимают! — воскликнул пиит. — Несдобровать изюминам… А временами просто слабо написанный, намазано — Он явно не художник… Начнем сначала — с «бэт». Букварь! Занудно, докучливо, рав в кубе! Буксуешь, вязня… Слов нет, одни буквы, и те сбивчивы — этот сотворил то-то и то-то, а тот родил этого… Засоренность второстепенными деталями… Черновые записи… Чернозем с червями, посткомпост… Пенье растений… Хор ив! Хозяйственные пометки, указания… Моше терпел и нам велел… Пишет — как из мешка с горки вываливает, из писаной торбы. Лавиной до кучи! Мол, там, с течением, разберутся… Селькор! Понятное искусство!

Ялла Бо поставил пустую кружку на стол, растопырил пальцы, словно охватывая купол кукольного Храма, и принялся с важностью объяснять:

— Текст есть некий пакет, сосуд с содержимым, туесок, в который собрано строк всяко. Дорого лыко к сроку — цена звена! Составь крестослов ловко и поставь пасховать в «горку» — канон загляденья! Канун купли-продажи Учителя! Записал — отнеси каифы для, гля, для кайф донесения истины, делания биографии, очистки стилистики послания к Тридцати: «Ой, койфен, койфен, койфен папирусен!» Не предать, но передать — тут греши на гречуды перевода, пеняй, диду, на парадидоми! Не лапти продаем! При этом текст делится на питьевой и технический. Он или течет прозрачно, неся тебя, либо — с усилием заглатывается, преодолевая спазмы стиля. А экие на стекле разбитого горлышка морозом сплетены узоры — какая разница, видит Лазарь! Листы в прожилках… Нужны простые, доступные, не бей лежачего, благие, короткие послания: «В одном Саду жил Страж. Он был добрый. Его все боялись». Мышечные усилия автора (а чем мозг не хлипкий комок мышц), прошибающий страницы пот и прочая сукровица никого не интересуют — текст не пахнет, пусть и несет нетленностью… Все тлень-брень и сусу. Вот мы сидим и просто пьем чай (а или нам не пить!), даже прямо одну заварь, ботаем ахшав, то да се, а при этом рушатся судьбы в койку, нарождается другая реальность, шконочный нарратив, устное тисканье, вроде как новый роман (умри автор сегодня, а я завтра), и он доходит на ходу, в лаг, но выколото — «все жанры хороши, кроме ссученного»…

Ил сидел, слушал, соглашался. «Оба правы, — думал он. — Или это в глазах двоится? Плохо ли — вот и втроем. Выборка. С Кормильцем накоротке, с пиитом запанибрата. Приходит, братец, обедать! Чефирим, талдычим. Достиг некоторого величия! А Книга, правы они, она, оно конечно — примитивная сверхизбыточность, чрезмерность начинки — «котлеты с мясом», как в колымосковской живопырке… Читал и читанного не одобрил. Хладный отзыв».

Кормилец подлил всем горячей маслянистости из чайника. Ялла Бо попил, вытер усы и продолжил:

— Погонщик о. Валаам утверждал, что ничего не говорить от себя — преимущество ангелов. А нам, непернатым, ртом пахать надо, плясать за сохой органами речи, устало ворочая неподатливый язык — чалиться гончарно, в основе скатывая слова, вкатывая слова, вкалывая слова… И чтоб уж Было, глядь! Мил, мил по всей земле! Искони бе! Брия — Дом Бытия на повороте… Не мы, знамо, пишем, мозгами с руками, а язык — нами. Мы его лишь чешем временами диахронически, чтобы сподвигнуть. Истинный пиит есть мыслящий стилос, он одержим книжными голосами и издает их важные колебания. Пробуждаясь от укола веретена, ха-ха, хр-хр… Что чую в хрустале — то и изображаю суконно! Звуки надо превращать в знаки. Иначе — исчезают. Стих — стихло, истекло… Строг срок строк в бумажном бараке стооком. При старом прижиме — хруст выцветшей листвы, с три короба… Главное — старательно, прилежно, с нужными помарками, надстрочными коронками и смысловыми кляксами (о, несмываемо пятно — как «бэт»!) — записывать диктуемое откуда-то, вырабатывая собственную манеру тереть краски и мыть кисти. Ты лепишь свой сосуд из пустоты и глины — вертись, глилеянин! не вихляя, но выпахивая борозду! тезеева стезя, минотавровы мытарства! — вертепно повторяя движения незримого подмастерья, отвечая на дерганье Вышних Нитей или повинуясь шевелению Нижней Руки. И обжиг — туда же! Пеклодув! Духовка! Словолитня-друкарня! При этом не забывая про апрагматичность — то есть текст не должен быть адаптирован к восприятию чужим сознанием. Светлая радость небрежения разуменьем амеб! Не крась препарат! Попросту — чихать на читателя! Плевать сквозь бивни! Свербит слоново-башенная кость! Куда б ни правил — там левел убогий уровень плевел! Их низкий дар, на изере — дарга, тут даже драгой не намыть крупиц драгметамет… Ты (вы-с) — Цар-р-р династии Рцы? Живи один. Это немножечко лучше множеств. Теория грахвов. Частный мыслитель, чесслово! Переверни доску да играй! Пиши, ваше степенство, под нос из-под глаза — для редких, ищущих того же хвороста, мающихся той же хворью, что ты, пряно пахнущих бромом и йодом, дождем и бором… Возможно, проза своими спорами, как некая грибница-кириллица, сама порождает себе читателей — взрастут и прянут! Повальные таланты! Затевай горшок варева для «малого числа» — убористых, осиплых… А то что ж — вышел на большак и ритмически завыл… Веленью Лазаря, ом, ом… Грех омманывать себя, но написать послушно, расшито, бисерно, ради первородства красного словца — лишь полдела, надо еще уметь сплясать со свитком написанного — метасеять раздобвечное перед этими раздолбаями, чтобы проняло поросят, дабы дошло, проточило лексически. Встань к лясу передом, ной! Взгляни на отца своего, хам! Занять внимание публики, впарить горячо сим тупарям, даже не способным по зубам узнать Ткача! Да, дуб — дерево и прочие дары. Но и читатель — дуб, — Ялла Бо раздраженно постучал по лбу, а потом по фанере стола. — Медный бук. Граб. Пень. Так уж скудно задумано, ничего не попишешь. Вяз-исполин! Лесной орех мозга. Раздавленный разум. Гробница замыслов. Если вы умудрились понять Книгу, ея катакомбную прозу, замечает рав Бейгеле Мужидский, то это провал даровитого автора этого грандиозного по толщине кренделя (обубликовал и раздаривает — лопай, что дают), этакого горного тора, где комментарии связно баранкаются вокруг дырки, которая ценнее, потому что в остатке. Кто остался — того и тапки. Когда во времена Мандата комиссар-кесарь пел неторопко текст, наигрывая на кифаре — долгие часы, заперев ворота киятра — музыка с изюминкой, ситного пудинга — пудами! — то многие, не в силах более сие вынести и переварить (его пенью, по их мненью, не хватало обезьянки — замурованный же в звуках смысл не давался убогим), обалдев от усилий слушать и восхвалять, притворялись мертвыми — шаштой чайфонии жесток глоток сырой воды холерной! — и их выносили на носилках. Потому как — нудятина. Народ недоумевает. А уж самому отвинчивать проржавевшие страницы!.. Я читал, что чтение вообще противоестественно физиологии человека. Как летать. Разглядывание последовательности картинок с вылезающими изо рта персонажей пузырями «Бац!», «Боц!», «Б-г!», «Бо!» — это да, выдувание прозы. Убаюкивающее наговаривание содержания в ухо — о да! Но чрез бесконечные частоколы символов-закорючек обычный мозг точняк не может перелезть. Ну что такое Книга как таковая? Небольшой прямоугольный брусок, особым способом плохо обработанной древесины. Совестливо дымящийся. Хорошо еще, что не из старых тряпок. И что — это сокровищница знанья? Да дреколье, анускрипты… Есть у предвечных снегопродавцев такое понятие «ивра» — сотворение чего-то из ничего. «И горько слезы лью» (от Лукавого) и враки бедные надменно отвергаю… При этом я верю полной мерой, что другой Книги в принципе не будет. Супница изгнанья! Суемудрия, увы, навалом, неограненного пшенного излишества — куриных богов, чешуи мышленья. Перламутровая каша. Думы от ума. Невсвоисанство! Макароническое карканье гонял — «макара, макара»… Дискурс слоистый — полоса мяса, волосок сала — видимо, сойфера-переписчика кормили особо — периодами. Скрип ремесла, негромкая куйня — тихий ангел-пролетарий. На незримом станочке, на свету и в низги — Он тачает нам строчки, как печет пироги… А мы, усомнившиеся горемыки непутевые, пялящиеся в некую тьму смыслов лирники Иродиона, затрахоманные толмачи словосочленений — все это покорно кушаем вместе с лестницей. Редкостная мезуза из Дома Аптекаря имела, как ампула, стеклянную оболочку — чтобы видел каждый прохожий, покрытый проказой, как снегом, что притрагивается своей золотухой к святому тексту. Вакцинация, зараза! Книга в идеале должно быть прозрачна, удобна, дабы метко бросать ушки в кружки для пожертвований. И безмолвна — тс-с страниц. А мы имеем не Книгу, а целую контору — заковыристую, с кувырками. Сам бог ногу сломит! Реминисценции, песнопения… Множественные повеления, смысл которых непонятен человеку и его поводырю — «надо полик подметать», «всяк шестов знай свой шесток», «шестоднев — для человека», «масса преклоняется перед заурядным», «у судеб Шем — шин-далет-юд» — без ключа не взломать начертаний! Профессорское «Я воль». Да-да, филозофия усадебная, арендаторская. Кантфета. Книга сия сладка мыслию и питает читающего, как молоко и мед. А пишущего — сладостно выдаивает до последней граммемы. Поэтому вместо расплескиванья собственной чуши, наперекор рвакле издавать мечты и звуки, надо строго переписывать Книгу, трудолюбиво филонить, тянуть волынку под сурдинку разливанных ассоциаций и аллитерационных литавр — ласково правя стиль (о, вставки сквозь свисающие с верхних полок ножки буквиц!), любовно обводя вихреватые крючки, думая о неисчерпаемости жукоподобных букв и об их внутреннем строении — что там вокруг чего вращается, какая палочка вблизи какого кружочка. Не о грамматике помышляя, но о припрятанной гармонии, ибо в двойном — «священном» — шекеле как раз двадцать два грамма — о, вибрации его меди! — столько же и букв-элементов. Звездодрево Двадцать Два — серафим-углежог алфавит приволок! Одиночество во первых строках, трилобитное высиживание, немало световых лет проходя глазами вдоль и вниз, крутя, как кубик, слово «жди» — и вдруг образующий миры и небеса небольшой рукодельный взрыв! И творчество, и крючкотворство! И очковтирательство! Все уже надмирной Ольгой Шапир давно написано и в кувшины уложено — откупори и перечти! Скорее всего, Всесвятой, благословен Он, пусть Он гениален, звезды пусть хватает — только перебелил Красные Свитки. Смахнул махру с бумаги не в тесто, а в кисет. Отсылки, намеки, скрытые цитаты, которые, возможно, только притворяются цитатами — неумолчный треск текста, устланного отсветами, да-да, цитата есть ЦИК ада, цельный Циклаг, центон штопаный — и грош ему цена! Он Сам, Всесильный, во славе Своей, видимо, из ваших, из чтецов-вольняшек, своенравный… Чтение же на безглазье — отдадим должное, ввернем свое, вернем библиотечное, вернемся к делу в долы, кинем лепту в Лету, дабы вернуться, — тоже ведь (туда же!) скромное подспорье, игра в свиту, букашечное со-творчество со Вс-вышним, райское со-пение, этакий со-сюр (мир как система, созданная Языком и порождающая галактики грамматик), врезка сказки, лепка репки, ковка рыбки, сводка малой (на тридцатку где-то) септуагинты. Камерная каменоломня — текст втекает в уши, ссыпается в ноздри, крошась, забивает в тебя свой заряд, понюшку, вирус. А вне нас текст ведет себя, как вещь в себе, как вещь в седле, погоняющая читака, как вещи в сумерках — размытость, неопределенный, гля, артикль, вольница домыслов — он корчит собственные, вещие, внезапные, непредвиденные переписчиком гримасы — свобода воли папируса, неправильный прикус, привкус несчастья и дыма, тесно и душно словам, воздух откачан, да и по совести трудно пасынкам камыша вышивать по камню, а у глыб свои глубины — при этом при чтении, как кочан, прирастая по периметру пресхлебом понимания на полях, виньетками по бочкам, расточаясь толкованием, талмудычиванием — существует тринадцать способов виденья Книги, а четырнадцатый — это и есть истина, попутно наращивая разгончарованно — та нах это надо! энтот гроссбух! — кучу переиначенного зерна — колос на глиняных ногах! Меняются языковые привязанности, метраж ритма, жалобно скребутся подгоревшие коржи. Поддоны из-под подоплеки не отмыть! Оправданная ложная сложность, обновление слов, их новолуние. Водят в битву хороводы — хороводоводы, но комментируют победы — хороводоводоведы. И никаких, понятно, мимоходом — «A-а…» Экзогезы лихтовят! Вот ты, Корм, — знатный вечный чтец, другим не чета (у тебя текст — часть тела, чешется), Исполнитель Книг. Гусляры, скрипачи и прочие арфисты-гармонисты — интерпретаторы, ага? Три Притопа! Так так и книги надо исполнять — украшая эмоционально, выделяя интонационно, шпильки отпуская, лишку опуская, подкладывая веточки гарнира, вья нить, суча суть, давая прочтение в своем ключе, щеняче радуясь, обретая перевернутое видение надиктованного — «Книгу исполняет…» Хотя текст вообще изрядно теряет в прочтении. Так — с виду — красиво, выстроено, храмно. Угри запудрены. Комментарии к комментариям затейливой резьбой витиеватого орнамента. А начнешь вчитываться… Ну, так и не разрушай, глядь! Не лезь давить! Не наводи порчу! Не расчесывай коросту! Не читай… Много читать — утомительно телесно… Долго еще так умничать-то? — вдруг жалобно спросил пиит. — Ничего ж не происходит, разговорня одна.