— Поесть кошерного!

Пиит ее отпихивал ступней, морщился:

— Какая пошлятина, слушайте, тошнит… Ну, действительно, решительно блевать хочется… К горлу подкатывает дурнота…

Стройно тут же отовсюду подхватывали:

— Сказано в ограде Книги: «Изблюю…» — и точно… Эмблематично!

— Скажем, как обуздать изобилие? Да иди блевани… Палец в рот и разбойный свист — и вернешь глад…

— Гнусно мне, рвотно мне, отойди от меня, Лазарь!

— Блюююродствуете, сударь? Грех, в мор-то…

— А вот кабы в морду? По ней ежели?

— Ты это кому набить осмелился, треугольный гаон?! Ну, погодите, я сейчас вам всем задам, вы у меня взвоете, восплачете горько!

— Отгоните его — пространство освободить…

Началась борьба цадиков. Два наиболее толстых, откормленных бородача, подпоясавшись талесами, принялись бороться. Сначала бранились:

— Слаб ты, цадик, на задок!

— У самого аразня в родне!

Опосля толкались животищами, обхватывали ручищами, отчаянно сопели, топтались на потном полу, били Книгой по голове соперника. Им хлопали.

Пиит ревниво закричал:

— А смотрите сюда! Кондомы в этом доме есть? — схватил матрону-ползунью за загривок, словно аразского языка, видно, ретивое взыграло, старые дрожжи да меха, взвалил на плечи и кинулся по-верблюжьи проходить в дверь Чертога, как в вербные вьюжные сени, — при этом несчастная баба всякий раз билась башкой о косяк — но, к прискорбью, даже с разбегу не прошел. Ладно, обойдемся. Сбросил груз. Матрона обиделась, поднялась на четвереньки и, отползая, холодно заметила:

— Вы меня ставите в неловкое положение.

Ил, как бывший Страж и бывалый Стольник («прошел я Садом и вышел в Содом») — скромно стоял в сторонке, поглядывал на этот срам. Бабы и на него прыгали, воспылав — поднял Хай! — да он остерегался, еще подхватишь язвочку («А ты соблюдай себя» — рукой Савельича на умственных полях), отнекивался от зазывов милашек, отговариваясь:

— Вы знаете, я как раз сейчас вынужден идти принимать пищу обратно… Возможно, попозже… Принести вам кусочек хлеба, обмакнув в вино?

И — бочком-бочком — якобы к бочкам — ускользал. Пошли вы вниз, щучары! В розово-ласковые леса — ловить на леску без удилищ…

Постепенно все сомлели. Утихли, угомонились, уселись прямо на каменные плиты (служки с посудой и стулья унесли), прислонясь жирной спиной к теплой стене и вытянув устало варикозные ноги. Огляделись. Всё трудолюбиво заплевано, заблевано, обоссано — «мебель сокрушена, а полы запачканы следами веселья», как выражался древний автор. Корки баккуротные набросаны, шелуха ореховая противно похрустывает, занавеси оборваны, горшочки священные с маслом — и те аккуратно побиты (много, разбойники, пролили), гобелены и акварели служили мишенями — метали в них целыми наборами столовые ножи и даже вилки.

Пригорюнились — а все-тки, что бы еще такого недюжинного на скатерти наткать, сотворяхать? На Стол разве логосу шмякнуть, навалить, да как-то простовато, глядь, бесформенно… Эстеты, прости Лазарь, файншмекеры! Подтираться Книгой прилюдно — ан гам неладно, бумага не мнется, обойная, огрубелая, с еловыми опилками, гольный елоим, с хвойными хрящами и прожилками, жестоковыйная же. Несгибаемая, как Нагорный сугроб. На гвоздик не налезет… Умышленно! Упадок игрищ и потех! Вежливо попросили, если можно, немножко вина — тыловая норма — отхлебывали по очереди, дрожа зубами, из одной склеенной чашки с отбитым краем. Дом — полная чашка! Лениво окликали друг друга:

— Эй, Веко, возьми из руки моей чашу сию с вином… И подержи осторожно — я припаду…

— Отвали, Мигала.

— И подали ему вина, и он выпил…

— «Аква Дова» — медвежья влага…

— Уймись, Слеза, куда полез против часовой…

— Ничего, рабби Акива разрешал совокупляться как попало. В любой позицьи!

— Все позволительно, но не все полезно и не все назидает…

— Слушайте, уманы, а почему это пуйня — женского рода, а хиздец — мужского? Отчего такое?

— А вот отгадай: человечий член свисает из трех букв, есть «х» и «у»? Ухо! Тютелька в тютельку! Знай пихай ватку… Усердие!

— А работник хвать ребецен за цицит и уже лулав свой вывалил, а тут в хлев ребе заходит…

— Скажите на милость!

— Сделайте одолжение — заткнитесь…

— Боже ж мой, как все это маломудро, бородато, меламедно, мармеладово… Пастила по стилю… Гулянки на лугу, пастиш пастушеский… Как в аразовой курилке…

— Да ты Книгу возьми… Почитай Отца нашего, мать твою, чтобы продлились дни и ночи на земле…

Вблизи Ила кто-то задумчиво повествовал:

— Всех назареченских в пустыню забрили, на лопату, а нас, зареченских, загребли на флот — гребцами на баркас Диониса… Досталось… На побывку, бывало, приедешь в кирзачах — а все гребешь!

— Люблю худых, гребу любых. С марганцовочкой! Меняю чистую на частую…

— Ил, а ты чего? Лей, не алей — стесненья прочь!

Сухо, уставно, достойно:

— Пробовал, укачивает.

Бабы пожаловались:

— Он же нас игнорирует, отгребенок… Не спускает! Куда нам до Стольника!

Их успокаивали:

— Да оставьте, бабы. Вон запунцовел пацан. Какой он Стольник — простой половой, москвалымский валенок. Челаэк разумный. Что, Ил, думал спрятаться под Стол от матерых, избежать? Лови его! Расколись, сознайся — аразки сладки?

— Простите, ребята, но я клялся на Мече и Книге, что не разглашу…

— Не раз Глашу — это хорошо!

Пиит хищно, как пьянственное чудовище, сверкал глазищами из гущи тел, машинально пощипывая чью-то притулившуюся рядом раздавшуюся попку. Видно было, что назюзюкался прилично. Расстаканился. На той стадии, что хоть сейчас в койку с кой-кем. Шатаясь и наступая людям на лапы, Ялла Бо встал и осел на край Стола — голопупый, синюшный, похожий на Ощипанного.

— Уж вечер у ворот, луна к аналу клонит! — гордо загнусил он. — И Моисей с Луной совокуплялся, когда та в фазе символа Шхины — так говорил Зоар атусторонне… И Лазаря тянули тож… А кстати, Ил, ты лунных сих утех, иначе — притяжения селен, бежишь али не чужд? А глубже ежли — ближе пасс иль акт? Взаимный приворот! Промежности кандальный зуд — будто аразы яйца отложили! И сердце жмется, мнется, кендалонет… Что, дроля, тяжела доля?

Экие нежности! Пиит расчувствовался и, икая и раскачиваясь, принялся благодарить Вс-вышнего за то, что не создал его женщиной:

— Сп-сб, бр-т!..

О, влкий, мгучий, заплетающийся з-к! Ил мягко предложил спасти от сухости во рту свежезаваренным горячим чайком с лимоном, и это было неосторожно.

— Ты, кажется, позволяешь себе лишнее, — сварливо забурчал Ялла. — Зачем моя жареный вода?! От нее ржавеешь! Мальчик, барканского! И кармельского, что вознесет на небо! Беги за Цфат, тащи ноздрячий сыр и в козиих мехах вино, отраду нашу! Курдячь бурдюк, сынок! Хлопчик, мерзавчик! Да вздуй огонь, глядь, и зажарь дичину! Да сделай бутербродик с ветчиной! И дивчину подай! Нашед я целу пропасть дев… Очень много. Вон валяются, полидевки. Раскинулись. И почему бы девушке не покормить меня, маститого, грудью, если есть время и… ик, место… Хронотоп! Стар я стал — с трудом встает… Вишь, Сад дает знать… Я сам служил, дело знаю… Чуть не батюшков… Эх, Ил-Тиша, трезвый задушевный человек! Тиш на лошн значит «стол»… Хорошо тебе — можешь писать в Стол, если недержание. Стрюцкуй в строчку или выстраивай лесенку, проникая прямиком в душу Шкафа. А я отпущенное зарытое спустил и с запоя впал в пьянь. Ни синь пороху за душой… Лопухи да сполохи… У нас здесь в Лазарии три ипостаси — инь, янь, хрень… Ну, и — четвертинка! Ты, Ил-столятор, теорему об окружающей окружности учил с учащимися — икс, ик, в пи… Все движущееся, что живет, будет вам в пи… э-э… р-р… Что-то в отрыг пошло… В Саду, на переду — и то легче было, хотя горше… Несло в пучину! А тут — прямо зашейся… Рецепт выдам. Тампон берешь — только свежак, не сохлый — с месячными осадками, и в стакан с водкой выжимаешь и смешиваешь. И пей на здоровье — ерш «Кровавая Лея»… Попробуй, скотина, вкуснятина. Эй, служки, кружки! Пора делать «лехаим»! Отдыхаем!