Алиенора посмотрела на него с усталой улыбкой:

– И ты захотел попрощаться со мной, пока я все еще жива? Ах, Уильям, ты говоришь так, как полагается отвечать придворному, но мы оба знаем правду, и она больше не имеет значения, хотя когда-то все было иначе.

Мужчина смотрел на нее с мольбой в глазах:

– Признаюсь: я не готов проститься с вами. Вы не должны покидать нас. Я еще увижу, как вы смеетесь.

Алиенора попыталась изобразить смех, но ей не удалось.

– Нет, смеяться я разучилась, – пробормотала она, но поскольку ей хотелось утешить Маршала и сделать ему на прощание какой-нибудь подарок на память о себе, добавила: – Уильям, ты даже не догадываешься, как дорог мне. Ты ни разу не подвел меня – ни разу. Ты мой рыцарь, всегда был, с того самого дня, как сразился с теми, кто устроил на меня засаду, и пожертвовал собой, спасая меня. Я хочу, чтобы ты это знал: ты для меня больше, чем приближенный королевы.

– Вы моя госпожа, и я исполню все, что вы только пожелаете. – Он поднялся, но лишь для того, чтобы встать перед ней на колени с опущенной головой.

– Тогда молись за меня, Уильям, и поминай добрым словом.

– Пока мы не встретимся вновь. – Эта его фраза могла относиться как к земному миру, так и к загробной жизни.

Несмотря на то что Алиенора безмерно устала, она настояла на том, чтобы лично проводить Маршала. Когда он садился на гнедого жеребца, ее замутненное зрение вдруг прояснилось, и она с кристальной четкостью увидела молодого рыцаря, прекрасного в первой поре мужественности, скачущего на коне, которого она подарила ему, принимая на службу. И Алиенора подумала, что, возможно, при их следующей встрече он таким и будет, а она окажется юной женщиной, беззаботной и радостной.

Аббатство Фонтевро,

апрель 1204 года

Алиенора ощутила на лице мягкое дуновение ветра из открытого окна, почувствовала запах цветов и свежей травы. Издалека доносилось пение птиц, и где-то рядом ворковал голубь – должно быть, сидит на каменном подоконнике, догадалась она.

В последнее время свет ей казался невыносимо ярким, поэтому она не поднимала век и пребывала в покое тьмы, все более обращенная в себя. Чуть ранее капеллан причастил и соборовал ее. Этот обряд совершался с некоторых пор ежедневно, хотя Алиенора не вставала с постели и согрешить могла бы только в мыслях, медленных и вязких. Королева давно чувствовала себя готовой, но каждое утро приходил рассвет, а она по-прежнему просыпалась в своих покоях, закованная в немощное тело. За ней ухаживали, все ее потребности исполнялись, и ей оставалось только следить, как входит и выходит очередной глоток воздуха, как толкает вялую кровь еще один удар слабеющего сердца.

– Бабушка?

Она слегка повернула голову на голос Рихензы, тихий, но с нотками тревоги. Ей на плечо легла рука, Алиенора уловила запах мускуса и пряностей. Приподняв веки, различила смутный контур.

– Ты можешь сделать глоточек?

Ради внучки Алиенора старалась, но глотать было трудно, и почти вся жидкость стекла по ее подбородку. Рихенза нежно вытерла ей губы и потом села рядом с кроватью, взяла ее за руку. Алиенора ощущала гладкую кожу, сильные пальцы, и ей казалось, что они ее собственные.

– Ты должна пить и есть, – со слезами в голосе прошептала Рихенза.

Алиенора заставляла себя держать глаза открытыми, хотя от света их щипало, как от уксуса.

– Мне это уже не нужно, – прошелестела она сухим голосом. – Но спой для меня, ладно? Хочу послушать.

– Что тебе спеть, бабушка?

– Что-нибудь веселое. Об Аквитании, об апреле и любви… И будь добра, не плачь, пока поешь. Для слез нет никаких причин. – После стольких слов она совершенно обессилела, веки налились свинцом, и ей пришлось снова закрыть глаза.

– Наступила весна, – сказала Рихенза. – Ты должна остаться с нами и посмотреть, как все расцветает. Вот клянусь, за три дня трава выросла на целых полфута.

– Мир лучше оставлять, когда он в расцвете красоты и обновления, – слабо проговорила Алиенора. – Когда… когда я уйду, хочу, чтобы ты позаботилась о Сноуит.

Рихенза сжала ее руку:

– Конечно позабочусь.

– И поезжай в Париж к Бланке – она теперь Бланш, отдай ей мою корону, ту, что с сапфирами и жемчугом. У жены Иоанна будет немало своих корон и венцов, а эта пусть достанется Бланке. Обещай.

– Да, обещаю. Я знаю, о какой короне ты говоришь.

Их прервал топот юных резвых ног и веселые крики. Это сын Рихензы Томас ворвался в комнату со своим приятелем, и они стали гоняться друг за другом среди мебели.

– Не поймаешь, не поймаешь!

Рихенза сердито накинулась на них:

– Что я вам говорила? Томас, твоей прабабушке нужен покой и тишина. Немедленно найдите себе другое место, чтобы шуметь!

– Пусть играют, – прошептала Алиенора. – Мне приятно их слышать, пока я могу. Они – будущее, и когда еще смогут так веселиться?

– Хорошо, что мальчишки тебя не огорчили, но все равно им пора знать, как надо себя вести. – Обернувшись к ребятам, она строго сказала: – Бабушка не ругает вас, играйте, но не здесь, а во дворе.

Звуки их буйных игр отдалились, но не стихли совсем, потому что дети возобновили игру под окном. Потревоженная голубка на подоконнике захлопала крыльями и улетела. Под веселые детские крики, среди аромата весенней зелени Алиенора закачалась на волнах дремоты.

Рихенза поглаживала ее руку.

– Ты нужна мне здесь, – шептала она. – Что я буду без тебя делать? Как буду жить без твоих советов? Пожалуйста, не бросай меня!

Алиенора едва могла двигать губами:

– Ты должна отпустить меня, милая моя. Ты найдешь свой путь. Мы все должны через это пройти. Просто посиди со мной… и спой. Это все, о чем прошу.

Рихенза неровно дышала, подавляя всхлипы, но вскоре вытерла рукавом мокрые глаза и чистым, ровным голосом запела песню, меланхоличную, как шум дождя.

Алиенора смутно поняла, что в комнате появились еще люди. Наверное, капеллан и аббатиса – она узнала их голоса. Снаружи продолжали кричать и заливаться смехом дети, но это был далекий и угасающий звук. Кто-то еще встал рядом. Она это чувствовала, хотя глаза открыть не могла. Их присутствие ощущалось ею, как дрожь, пробегающая по телу, ибо они пришли к ней не из мира живых, к которому когда-то принадлежали.