— Опять недогрузили, — проворчал он. — Чуешь, прохладно как?.. Знамо дело, сволочане… Приключись у нас на участке такое — связал бы Завид Хотеныч всех по ноге да и пустил по воде: кто кого перетянет…

Толкнул резную незапертую калитку, и ступил во двор. Чернава последовала за ним, дивясь тому, что ни сторожа нет нигде, ни собаки. Десятник Мураш, нимало не чинясь, поднялся по ступенькам, стукнул дверным кольцом, но тут же вновь сошел с крылечка. Надо понимать, супруга Завида Хотеныча требовала к себе уважения куда больше, нежели сам розмысл.

Вскоре дверь отворилась, и на резное крыльцо выплыла увядшая надменная красавица средних лет — широкая, что твоя бадья. Боярыня — не боярыня, баба — не баба… Но по рылу знать, что не из простых свиней. Сребротканый летник желтой камки, а вошвык нему черного бархата. Тесное ожерелье с высоким подзатыльничком пристегнуто к воротнику пятью жемчужинками. Поверх летника — долгий алый опашень, усаженный сверху донизу серебряными пуговками. Рукава — до пят, пониже плеч — прорезы, чтобы можно было, значит, казать не только широкие накапкилетника, но и шитые золотом запястья рубахи.

Все это Чернава ухватила завистливым своим женским оком в одно мгновенье.

— Ну что, Мураш, привел? — спросила дородная розмыслиха, даже не взглянув на погорелицу.

— Как условились, — отозвался тот и покряхтел. — Только ты ее, Перенега, слышь, долго-то не держи… А то влетит мне, не ровен час, от Завида Хотеныча, что людей с раскладки забираю…

— Небось, не влетит… — отвечала хозяйка. — Пусть хоть слово скажет — живо очувствуется… — Тут она с сомнением оглядела Чернаву с головы до ног. — Как звать-то?

Погорелица назвалась.

— Ступай за мной, — вяло повелела розмыслиха и повернулась к ней обширной увалистой спиной. — Лампу оставь в сенях…

Тщательно вытерев ноги о рогожку, Чернава прошла за хозяйкой в дом и, поднявшись по певучей лесенке, оказалась в светлой чистой горнице, стены которой обиты были красной кожей. И та же самая кожа туго облегала скамьи, прикрытые шелковыми узорчато вышитыми полавочниками с суконным подбоем. Указав Чернаве на скамью, сама хозяйка плавно опустилась на стул с высоким прислоном и вновь принялась разглядывать гостью.

— Значит, ворожишь… — молвила она наконец. — А сглазить можешь?

— Да хоть сквозь каменную стену, — не смигнув ответила та. Почувствовала, что за этим-то ее и позвали. Неужто соперница завелась у хозяйки? Даже бы и не подумала… Вроде бы Завид Хотеныч до женского полу не падок, а вот поди ж ты!..

— А порчу напустить? — продолжала допрос размыслиха, не спуская с Чернавы тяжелого взора.

— Отчего ж не напустить… — с деланным безразличием отозвалась покладистая ворожейка. — Можно и напустить… След гвоздем приколотить, али воду в ложке заморозить…

— Ну, воду в ложке ты по нынешнему времени не больно-то и заморозишь, — вроде бы смягчаясь, ворчливо заметила дородная Перенега. — А след… — Повернулась к лежащему посреди покрытого подскатерником стола свертку и развернула холст. На свет явился вырезанный с тщанием кус подсыхающей глины с глубоким оттиском подошвы. — След и без тебя уже вынули. Ну-ка, взгляни…

Чернава встала и, приблизившись к столу, осмотрела вдавлину. Дивное дело, след был мужской. И не от лаптя, понятно, — от сапога. С левой ноги. Острый загнутый носок, высокий каблук. А еще в свертке лежал большой ржавый гвоздь-троетес, которым, стало быть, и надлежало приколотить этот неведомо кем оставленный след.

— Сразу не смогу, — сквозь зубы предупредила Чернава. — Гвоздь — незаговоренный, по всему видать… Заговорить надобно…

Перенега поглядела на погорелицу с невольным уважением. Обстоятельность и неторопливость ворожейки пришлись ей по нраву. Что-что, а уж цену себе Чернава набить умела.

— Долго заговаривать-то будешь? — спросила розмыслиха.

Ворожея прикинула.

— Да за ночь, пожалуй, управлюсь. А чей след-то? Имечко бы узнать — заговор крепче будет…

Перенега замялась, кинула на нее опасливый взгляд, прикинула, смекнула.

— На Родислава Бутыча заговаривай. Да покрепче, слышь…

— Вестимо, — согласилась Чернава. — Человек-то, чай, не простой…

— Пес! — вырвалось вдруг у степенной Перенеги. — Аспидхищный!..

Холеное лицо ее чудесным образом исказилось, задергалось.

— Чтоб его с уха на ухо перекосило! — изрыгала в ярости розмыслиха, потрясая уже кулаками, но со стула не вставая. — Спит и видит, как бы Завидушку мово Хотеныча из-под земли выпихнуть!.. У, чтоб ему прикинулось, змею!..

Слушая такие пожелания, Чернава струхнула. Вообразить себе человека могущественней самого Завида Хотеныча было просто невозможно. А уж приколотить ему след гвоздем… Вдруг дознается!

— А он… кто?.. — еле вымолвила Чернава.

Перенега опомнилась и, вздрогнув, уставилась на ворожею. Сердито повела носом, поджала губы.

— Первый день, что ли, под землей? Родислава Бутыча не знаешь?.. Главный розмысл преисподней, сип ему в кадык!..

* * *

— Докуку?! В волхвы?!

Косолапый Плоскыня стоял, как пальцы растерявши. Горбатая улочка весело зеленела молодой, не запылившейся еще травкой. Нежно пригревало уносящееся ввысь светлое и тресветлое наше солнышко.

— Да ты врешь поди… — вымолвил с запинкой Плоскыня.

— Да лопни мои глазыньки! — запальчиво побожился Шумок. — Вот те права рука да лево сердце, сам видел!.. Выступает — весь в оберегах, с посохом, глазами так и посвечивает!..

— А как же он обратно-то выбрался? — со страхом спросил Брусило. — Неужто сам?..

— Сам?.. — Шумок запрокинул ряшку и ехидно всхохотнул. — Ну, это ты, Брусило, брякнул!.. Это ты, брат, молчал-молчал, да и сказанул!.. Да разве ж оттуда сам выберешься?.. Не-ет, теплынцы, тут другое… — Он оглянулся опасливо, поманил слобожан сомкнуться потеснее и, окоротив по возможности луженую свою глотку, таинственно засипел: — Всеволок-то с Берендеем что удумали! Сами битву на речке Сволочи учинили, народу сгубили — не счесть, и ну виновного искать!.. Это Докука-то виновный, а? Курам на смех… Вот он-де, злодей, под землю его, разбойника!.. А солнышко, оно-то, вишь, не слепое! Не стерпело добросиянное суда их неправедного… Боярышня, сказывают, ночью на капище пришла — о камушки бьется, слезы точит… Вдруг глядь: а ворот-то колодезный сам собою крутиться начал…

— Ой!.. — молвил кто-то испуганно и гулко, ажно волос на всех издыбился.

Народу окрест уже собралось изрядно. Прикултыхал с батожком старый Пихто Твердятич, тот, что от внука отрекся, тоже стал слушать.

А Шумок забирал все звонче и звонче, с дрожью в голосе:

— Глядь, а в бадье-то Докука стоит! Страшный, закременел весь, только глазами смотрит!.. Ну, боярышня, сами знаете, отчаянная, скок к нему, хвать в охапку — и в терем! Упала дядюшке в ножки: так, мол, и так, не могу жить без света мово белого, крути, боярин, свадебку…