Новости были пусты, велеречивы и чуть напыщенны, как всякие новости.

Данилов слушал вполуха. Ничего экстраординарного.

– И долго ты будешь разглядывать эту глупую смазливую мордашку? – спросила Даша, кивнув на ведущую.

Данилов пожал плечами, пролистал несколько каналов. Все чинно, благопристойно, благолепно. Все слишком чинно, благопристойно, благолепно. Судя по всему, разбитый «крузер» на ночной дороге отнесли к обычному дорожно-транспортному, покойников в районном городишке – к местечковой криминальной разборке. «На люди» ничего не вышло.

Данилов замер. С экрана на него смотрел он сам: в камуфляжной форме, молодой, худощавый. Взгляд прямой и жестокий.

– Органами правопорядка разыскивается Олег Данилов, бывший боевик спецподразделения советскойгосударственнойбезопасности,бывший легионер-наемник в одной из африканских стран. Был ранен и контужен. Возможны психические отклонения, чреватые общественно опасным насильственным поведением.

Может выдавать себя за журналиста, профессионального военного, работника спецслужб, криминального авторитета. В последнее время работал сотрудником одного из княжинских издательских холдингов. Возможно, вооружен.

Брови Даши Головиной поползли вверх.

– Держите меня все и еще восемь человек! А почему не сообщили, что ты всю жизнь выдавал себя то за плошку для овсяного киселя, то за мирно пашущий колхозный трактор?

Картинку убрали, дикторша замешкалась, поискав глазами что-то на суфлере, не нашла, взяла со стола бумажку, видимо только что положенную перед ней ассистентом режиссера, начала читать:

– По предположениям оперативных работников, Олег Данилов, находясь в состоянии неадекватного восприятия действительности, похитил человека. – Ведущая запнулась, а на экране появилась цветная фотография Даши Головиной, явно давняя: на ней девушке было вряд ли больше четырнадцати. – Просьба ко всем, кто знает о местонахождении Олега Данилова или девушки, фото которой вы видите на экране, сообщить в правоохранительные органы или по телефонам...

– Да ты меня еще и похитил?! – развеселилась Даша. – Маньяк просто какой-то! И – приставал! Прямо на лоне природы!

– Погоди, Даша. – Лицо Олега было встревожено и крайне напряжено. Он быстро записал два номера, мелькнувших на экране.

– Ты что такой стал? Да это же туфта полная!

– Хуже, Даша, много хуже.

– Чем?

– Все от слова до слова – спланированная провокация.

– Для кого?

– Для Папы Рамзеса.

– Для папы?!

– Да. Ты рассказывала, твой папа запанибрата и с министром внутренних дел, и с дефензивой...

– С чем?

– Со службой безопасности.

– Ну да.

– Так вот: никакая из этих служб сообщение не визировала! Везде фигурируют некие «правоохранительные органы». И уж поверь мне, через час ни одна собака не дознается, кто и как слил этот скверно сварганенный матерьялец на ТВ! – Данилов несколько раз ударил кулаком по столу и выругался – жестко, коротко, яростно.

– Ты – ругаешься?! – Дашины брови снова взлетели домиком в искреннем изумлении. – Да ты даже там, у реки, когда эти уроды... ты только улыбался. И когда я вела себя как дебильная олигофренка... Правда, стекло разбил. В машине.

– Погоди, Даша!

– Да я стараюсь тебя просто отвлечь, чтобы ты успокоился. Что страшного-то произошло?

– Нас списали.

– Как это – «списали»? Приговорили? – Даша выговорила это слово так, словно оно царапало ей горло. Потом спросила совсем по-детски:

– За что?

– Дело даже и не в этом! Они дали знать это твоему отцу! Что-то им нужно от него, что-то очень существенное, и, чтобы он не сомневался, объявили нагло и цинично: похитил дочь маньяк, а потому – всякое может статься! При этом не назвав даже твоего имени, а меня представив сбрендившим маргиналом!

– Кто такой маргинал?

– Если просто – это птица, отбившаяся от своей стаи и не нашедшая другой.

Всюду мечется с криком потерявшая стаю птица, Надвигается вечер – все летает она одна.

Здесь и там она ищет пристанища и не находит, Ночь сменяется ночью – все печальнее птичий крик, – грустно прочла на память Даша. – Это стихи Тао Юаньмина. Подумать только, он жил почти полтора тысячелетия назад. Всего четыре строки. А люди читают и начинают думать – и как они живут, и почему, и зачем... И какой во всем этом смысл.

– Даша, сейчас...

Девушка улыбнулась грустно:

– Погоди, Данилов. Дай мне сказать. Столько произошло со мною за эти двое суток. И еще произойдет. А сил бояться уже совсем не осталось. И еще статистика какая-то вспоминается... Американцы сбросили на кого-то столько-то крылатых ракет... Я думаю, они их обрушивают на головы кочевников только потому, что просто выбросить – жалко, демонтировать – дорого, а срок хранения – истек... – Даша вздохнула:

– Иногда мне кажется, у большинства из ныне живущих давно истек срок хранения... А они продолжают. Потому что жизнь – мила. Даже тем, к кому она жестока. Бывают же, наверное, матери – жестокие, властные, а люди живут себе... Я маму почти не помню. А папу почти не знаю. Мне кажется, что когда-то, давным-давно, он был другим. И этим «другим» его узнала мама и полюбила... А потом – «срок истек». И он перестал быть только моим папой. Он стал... Папой Рамзесом.

Даша замолчала, почертила ногтем на столе:

– Я не знаю, чего ты боишься, Данилов. Ты кого-то не смог уберечь когда-то... Не бойся за меня, ладно? Ты куда лучше, когда милый и любимый, чем когда серьезный. Я перестаю тебя узнавать. – Спросила неожиданно:

– Ты отбился от стаи?

– Хуже. Я никогда и не прибивался. Даша только кивнула.

– Ты прости меня, Олег. Я очень устала. И еще... Ну да: ревность. Мне стыдно, конечно, очень, но так и есть. Я ревную тебя к твоему прошлому... Если у меня столько произошло всего за сорок восемь часов, сколько же всего у тебя было за жизнь... Она ведь проходила не в оранжерее Папы Рамзеса.

– Даша...

– Извини. – Девушка тряхнула головой. – На меня порой находит. – Улыбнулась неуверенно:

– Это у нас фамильное. Знаешь, я спущусь к ребятам, ладно? Там, кажется, есть кофе. Мне сейчас не помешает. И тебе принесу. Я быстро. – Даша помолчала, добавила:

– Я понимаю, что нужно позвонить немедленно папе, но очень боюсь, что телефон опять не ответит. Словно его уже нет нигде.

Данилов застыл перед мерцающим экраном компьютера. Будто обидевшись, что никто с ним более не занимается, компьютер включил «interlude»: по экрану заклубилась пестрая змейка; сначала она гонялась за улыбчивым колобком, в последнюю минуту он ускользал, а потом исчез; движение завораживало, на миг Данилову показалось – исчез и мир, исчез вовсе, осталась только эта спираль, она захватывала внимание и зрение, вбирала в себя, уводила туда, за плоскость экрана. Иллюзия была бы полной... если бы не пульсирующая боль в виске. Нет, мир не изменился. Ни на йоту. Ну а что до добрых дел... Как говаривали во времена оны: «А что есть добродетель?»