Самую грязную и опасную работу выполняли особые бригады узников концентрационных лагерей, в большинстве своем иностранных рабочих, не угодивших немецким работодателям. 17-летнего Павла Васильевича Павленко из ближайшего лагеря в Нойенгамме отправили на обезвреживание неразорвавшихся бомб в Вильгельмсхафен. Вместе они откапывали бомбу, а потом один по жребию оставался выкручивать детонатор. Павленко побывал и на участке огненного шторма, в «мертвой зоне» площадью 4 квадратных километра, которая включала в себя Ротенсбургсорт, Хаммерброк и Хамм-Зюд. Улицы там буквально покрывали тела мертвецов, зачастую лежавшие кучно по двадцать пять или тридцать там, где несчастных накрыл огненный вал. Некоторые были сильно изувечены, другие обгорели до неузнаваемости. К 10 сентября удалось собрать останки 26 409 человек, в основном с улиц и площадей. Но самой трудной и опасной работой оказалось вскрытие подвалов, где жильцы пытались спрятаться и, как правило, задыхались по мере того, как пожар выжигал из воздуха кислород. По воспоминаниям Павленко: «Мы собирали кости в корзину и вытаскивали их наружу». В иных местах рабочие находили «похожие на кукол» тела людей, уменьшившихся в размерах наполовину, но опознаваемых. Феномен объяснялся постепенным и пропорциональным обезвоживанием организмов в превращавшихся в духовки подвалах[780].

Георгу Хеннингу фон Бассевиц-Беру, шефу городской полиции, творившееся в Гамбурге в те дни напоминало современную версию Помпеи и Геркуланума. Протестантский епископ Гамбурга Франц Тюгель воспользовался библейскими образами в святительском послании: «И напоминает сие нам картины из Ветхого Завета, когда летнее солнце буквально померкло от клубов огня и серы». Обращаясь к поредевшему приходу в Хамме, пастор Пауль Крайэ проводил сравнения с Содомом и Гоморрой:

Крайэ и Тюгель не знали, что Артур Харрис, с его склонностью заимствовать кодовые названия из Библии, назвал рейды бомбардировочного командования на Гамбург «операцией Гоморра»[782].

Власти велели соорудить стену вокруг «мертвой зоны» и запретили доступ в нее без особого разрешения, но некоторые участки опустошенного ареала отлично просматривались с одноколейной железнодорожной ветки, введенной в строй 15 августа и пролегавшей через руины Хаммерброка и Ротенсбургсорта к центральному вокзалу. По слухам, количество мертвецов исчислялось 100 000 и даже 350 000 человек. Истинные данные выглядели скромнее: 34 000–38 000 человек, – однако результат затмевал все прочие авианалеты времен войны до того момента. По словам шефа полиции Гамбурга, многие солдаты, получившие отпуск для поисков членов семейств, «находили лишь несколько костей». Уцелевшие горожане рыскали по временным моргам, забитым расчлененными человеческими телами, но часто только случайная находка в виде обручального кольца, брелока или карманных часов позволяла опознать руку или торс близкого человека. Клаусу Зайделю понадобилось почти полмесяца на установление отрадного факта: его дедушка и бабушка уцелели[783].

Эвакуация еще продолжалась, а население уже начало возвращаться. В середине августа численность его выросла с 600 000 до 800 000 человек, а к концу ноября перевалила за миллион, что породило острую нехватку жилья. Отстроить заново тесные рабочие кварталы не представлялось возможным, не спасал даже наскоро налаженный выпуск блочных квартирок на две комнаты, поскольку количество их и близко не равнялось обещанному властями в сентябре миллиону новых жилищ в год для всей Германии. К июню 1944 г. в строй ввели только 35 000, а еще 23 000 находились в процессе строительства. Вынужденные как-то обустраиваться в наполовину разрушенных зданиях, люди называли новое жилье «подвальные кварталы». Другие на постоянной основе переселились в бетонные бункеры Гамбурга, а кто-то – на рабочие места. Между тем уцелело более половины жилого фонда, в том числе пояс отдельных домов представителей среднего класса за городским центром; их нежелание потесниться вызывало горькое озлобление среди рабочих. Офицеров вермахта и СС приходилось увещевать повлиять на семьи, чтобы те принимали к себе жен пострадавших от бомбежек товарищей[784].

Если говорить о главном для режима – о возобновлении выпуска продукции, – доки Гамбурга в том году могли похвастаться самыми высокими показателями производства подводных лодок. Никого, похоже, особенно уже не волновало, что битва за Атлантику фактически закончилась и субмарины отзывались обратно на базы. Гауляйтер Кауфманн поручил возрождение промышленности ведущим членам экономической элиты Гамбурга, таким как Рудольф Блом, на знаменитых судоверфях которого трудились тысячи узников концентрационного лагеря в Нойенгамме. Блом реквизировал школьные здания под жилища, превратил Музей истории Гамбурга в промтоварный магазин и организовал народный дом, где проводились танцы, давались концерты и показывались фильмы. Что важнее всего, теперь на работодателей возлагалась обязанность по расселению персонала и обеспечению его продовольствием, самой необходимой одеждой и домашней утварью, а также мебелью. Однако трудовая дисциплина оставляла желать лучшего, хотя новые управленцы и относились с пониманием к положению народа: «У людей ничего не осталось, и они первым делом хотят что-нибудь купить»[785].

Реквизированное еврейское имущество тоже играло определенную роль в кампании по оказанию помощи. Когда евреев депортировали из Франции, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга в 1942–1943 гг., их мебель захватывалась и перераспределялась в рамках «Операции M» (что означало мебель) под эгидой Западного бюро Восточного министерства и СС. Всюду от Бамберга до Франкфурта-на-Майне власти доносили о призывах людей открыть склады с еврейским добром для помощи пострадавшим от авианалетов. Пресловутое богатство евреев убеждало многих, что «этой мебели хватит для обеспечения всех, кто лишился всего при бомбежках», к тому же на складах добро тоже подвергалось риску погибнуть под бомбами. К 1944 г. 18 665 вагонов еврейского имущества ушли в города, подвергшиеся особенно сильным ударам с воздуха, из них 2699 – в Гамбург. Вместо благодарности получатели зачастую испытывали раздражение. На исходе сентября 1943 г. в Берлин из Мюнстера и Франкфурта-на-Одере стали поступать рапорты о сильном «разочаровании населения бывшей в употреблении мебелью с оккупированных территорий, особенно еврейской мебелью». Предметы порой поступали с больших вилл и оказывались слишком громоздкими для маленьких городских квартир или кишели паразитами, были повреждены при транспортировке, а то и просто оказывались слишком старыми и потертыми и не устраивали немцев; получалось, что евреи на деле были либо очень богатыми, либо очень бедными[786].