Когда немцы, забыв об уроках десяти лет репрессий гестапо, начали открыто высказывать неслыханные прежде вещи, политические вожди страны встревожились. Альберт Шпеер, принявший на себя обеспечение рейха вооружением в тени кризиса из-за разгрома под Москвой и сохранивший оптимизм даже после Сталинграда, предупредил Гитлера, что выпуск вооружения может «полностью остановиться», если налетам такого же масштаба подвергнутся еще шесть больших городов. Ганс Ешоннек, начальник штаба люфтваффе, считал «Сталинград милой шуткой» в сравнении с Гамбургом. 19 августа, после точного удара британской авиации по центру немецкого ракетостроения в Пенемюнде, он покончил с собой. 6 августа Геббельс признавался, что «война в воздухе есть дамоклов меч, висящий над нашими головами» и что с момента налетов на Гамбург «значительная часть континента охвачена паническим ужасом перед английскими ВВС». На этот раз нацистское руководство затаилось, несмотря на слухи о готовившихся Гиммлером карательных мерах[791].

Однако Германия – не Италия. При всей усталости от войны и надеждах на мирный компромисс на западе немцы не думали об окончании противостояния на востоке. Напротив, кризис заставил их открыто высказываться о самом большом страхе. Сравнение союзнических бомбежек с убийством евреев, впервые прозвучавшее весной, летом приобрело ключевое значение. После возвращения из Гамбурга для работы переводчиком в морском командовании в Берлине 15 августа 1943 г. коммерсант с Дальнего Востока Лотарь де ла Камп в разосланном ближайшим родственникам, друзьям и знакомым письме поведал о бомбежках и пожарах в Гамбурге, оценивая число погибших примерно в 200 000–240 000 человек. Относительно разговоров в народе по поводу налетов он сообщал:

По мере того как эвакуированные из северных и западных областей Германии приносили известия о пережитом ужасе в районы юга и востока страны, ничего подобного пока не знавшие, «бомбовый террор» всюду воспринимался как «еврейское возмездие». Нацистская пропаганда сыграла определенную роль в подготовке такого мнения, то и дело повторяя, что за бомбежками стоит «еврейское лобби» в Лондоне и Вашингтоне, вознамерившееся извести германский народ. Однако народная аргументация приобретала иную тональность: злодеяния немцев против евреев заставили тех использовать свое влияние для развертывания кампании бомбардировок немецких городов.

Ощущение уязвимости часто приобретало местный колорит. Население маленького баварского городка Бад-Брюккенау, например, впало в глубокое расстройство под воздействием рассказов эвакуированных из Франкфурта (расположенного западнее) и, «охваченное настроением сильнейшего пессимизма и растущей апатии фатализма», усмотрело в бомбежках Франкфурта «возмездие в энной степени за акции против евреев в 1938 г.». Находясь под непосредственным впечатлением от налетов на Гамбург, жители Оксенфурта гадали, не будет ли следующим соседний с ними Вюрцбург. Некоторые утверждали, будто город потому и щадят, что «в Вюрцбурге не жгли синагоги», но другие советовали не спешить с выводами: «Скоро летчики прилетят и в Вюрцбург, ведь недавно его покинул последний еврей». Как будто бы тот самый еврей даже «заявил перед депортацией, что теперь-то Вюрцбург дождется атак с воздуха»[793].

Подобные слухи отражали чувство острой беспомощности – совсем не те ненависть и жажду сопротивления, которые, как надеялся Геббельс, вселит в души немцев антисемитская кампания. В городах такие настроения выражались и в мифе о чрезвычайно преувеличенной точности бомбометания союзнических экипажей. Во времена, когда британские бомбардировщики с огромным трудом добивались попадания в установленный радиус 8 километров от цели, берлинцам казалось, будто те намеренно метят в отдельные улицы и кварталы, стремясь первым делом покарать именно их жителей. Ощущение полной уязвимости пробудило к жизни слухи о неких речах отдельных евреев перед их депортацией и спекуляции на том, жгли или не жгли в тех или иных городах синагоги.

Снова и снова люди связывали бомбежки с погромами ноября 1938 г., что на первый взгляд не может не показаться довольно странным в обществе, где отлично знали о массовых убийствах евреев на востоке. Однако в 1938 г. немцы стали свидетелями и деятельными участниками последней крупной антисемитской акции повсюду в своей стране, после чего большинство оставшихся в рейхе евреев переместились в большие города. В некоторых местах существовали и вещественные символы связи геноцида евреев с бомбовой войной: в Вецларе, Брауншвейге, Золингене, Франкфурте-на-Майне, Берлине, Зигене, Кёльне, Эмдене и Гамбурге могучие железобетонные башни выросли как раз там, где прежде – до ноября 1938 г. – стояли синагоги. В Кёльне и Ахене жители проводили параллели между сожженными синагогами и уничтоженными в ходе авианалетов церквями, усматривая в том божественную акцию воздаяния. Один информатор в среде духовенства обобщил подобные мнения в рапорте для местного гестапо: «Да, это заслуженно… за все воздастся на Земле». Итак, многие рассматривали 1938 год как начало немецкой войны против евреев, приведшей в действие механизм эскалации взаимного возмездия. К концу лета и осенью подобное признание ответственности и вины со стороны немцев распространилось и на области Германии, где пока не бомбили[794].