В начале июня Геббельс воодушевлял подвергавшиеся ударам города обещаниями «возмездия» Британии. Сгоревший Гамбург полностью разрушил надежды. Катастрофическая военная недееспособность Германии перевернула настроения, трансформировав питаемую месяцем ранее надежду на возмездие со стороны немцев в страх перед «еврейским возмездием» немцам. Говоря об этом всюду в рейхе, население неизбежно открыто обсуждало прежде замалчивавшиеся факты, обнаруживая явное понимание того, что абстрактная нацистская фразеология об искоренении еврейства отражала реальность – уничтожение евреев в буквальном смысле. В 1941 и 1942 гг., на пике депортаций, когда граждане делали ставки на аукционах, в том числе и в Гамбурге, желая купить еврейскую мебель и прочие вещи; когда многие так или иначе становились свидетелями массовых казней на востоке; и когда противодействие немцев – пусть лишь их несогласие с убийствами – могло спасти жизни евреев, люди квалифицировали разворачивавшийся на их глазах геноцид иначе – индивидуально, в беседах за закрытыми дверьми об услышанном от кого-то или известном на личном опыте. К концу лета и началу осени 1943 г. время безнадежно ушло. Сокрушенное «что мы сделали евреям!» звучало как явно запоздалое публичное признание.

Такие разговоры в народе, доводившиеся до сведения нацистского руководства летом 1943 г., не комментировали «окончательное решение». В описываемый момент подобные вещи полностью потеряли актуальность; «меры, принимаемые против евреев» – эвфемизм из репортажей СМИ – уже сделались достоянием прошлого, и ничто нельзя было повернуть назад. Разговоры служили способом высказать подспудный страх, что союзнические бомбежки по сути – месть и цель их, вполне возможно, уничтожение немцев. Граждане Германии в тот момент говорили не о бедах замученных евреев, а о собственных тяготах и заботились о своих перспективах. Коль скоро люди вынужденно испытывали вину и сожаление, признание ими зла неизбежно переплеталось с главенствующим чувством собственной уязвимости и роли жертв, ведомых на заклание.

Поиску фактических и моральных эквивалентов в народе помогало отсутствие точных данных о количестве убитых как в ходе бомбежек, так и при уничтожении евреев. Статистика СС по состоянию на апрель 1943 г. оставалась строго засекреченной; но в народе осознавали, что счет еще проживавшим в Германии евреям шел на сотни или немногие тысячи. В то же время власти не обнародовали полицейских сводок о числе погибших в процессе авианалетов и не публиковали фотографии мертвецов из опасения подорвать моральный дух гражданского населения. Вакуум заполнялся слухами, в которых потери неминуемо приумножались и возводились в степень. Неформальные оценки свидетелей со связями и знакомствами в осведомленных источниках исчисляли количество погибших при бомбежках в Дортмунде в 15 000; в Дюссельдорфе – в 17 000; в наводнениях после разрушения плотин – в 12 000 и 30 000; в Вуппертале – в 27 000; в Кёльне – в 28 000; а в Гамбурге – между 100 000 и 350 000 человек. Во всех случаях полицейские отчеты содержали куда меньшие данные, но они оставались закрытыми. В условиях информационного голода преувеличенная статистика пользовалась широким доверием и только добавляла уверенности, что любые моральные границы пройдены, причем уже давно[795].

Геббельс не находил действенного ответа на вал общественного критицизма. Обрисовать бомбежки в разнообразных оттенках как еврейский террор, месть или расплату проблемы не составляло. Подобные вещи являлись аксиомами для всех посылов СМИ, их заданным рабочим словарем. Вздохи «Ох, если бы мы не поступали так плохо с евреями!» просто сотрясали воздух. В поисках пути отступления через круги необратимого расширения конфликта немцы следовали по указанному им Геббельсом пути. «В еврейском вопросе мы зашли так далеко, что выхода у нас уже нет. И именно так оно и есть, – баюкал он себя в марте. – Опыт говорит нам, что движение и народ, которые сожгли мосты у себя за спиной, сражаются с большей безоглядностью, нежели те, у кого еще сохранилась возможность для отхода». Но механизм, похоже, работал не так, как задумывалось. Донесения СД о жажде сепаратного мира в народе, смены режима и о сожалениях по поводу убийства евреев – все говорило о готовности к отступлению[796].

С весны Геббельс и Гитлер ковали пропаганду из того, во что свято верили, позволяя СМИ все более откровенно говорить о войне против евреев, хотя Геббельс по-прежнему заботился об умолчании некоторых особых подробностей. Для немецкого общества в широком смысле убийство евреев не играло той роли, которую подразумевал Геббельс под разрушением мостов за спиной. Оно не сигнализировало об осознании нового предназначения, не способствовало превращению немцев в инструмент «тотальной» войны: скорее всего, разговоры на рынках свидетельствовали об ощущении обреченности, неизбежности поражения и краха. Даже верные соратники, направлявшие Геббельсу свои искренние соображения по поводу способов усовершенствования пропаганды, начали критиковать антисемитские лозунги кампании. Некоторые указывали на очевидное – немцев карают не за содеянное ими евреям[797].

С нацистской точки зрения, уже сами по себе разговоры о «еврейском возмездии» на протяжении кризиса после налетов на Гамбург означали гол в ворота немцев. Они не только красноречиво заявляли о провале на военном поле, но и оспоривали саму законность режима, поскольку он в соответствии с его собственными базовыми ценностями показал себя слабым. Геббельс намеренно играл в осведомленность народа о геноциде, поддерживая негласное соглашение «знаю, но не знаю». Однако цена, заплаченная за успешное внедрение в повседневное создание «еврейского противника», оказалась высока – создавался риск потери контроля над способами интерпретации данного образа в народе. Положение не позволяло Геббельсу ни подтвердить, ни отрицать случившегося с евреями, и уж тем более он не мог дать ответ на желание аннулировать их уничтожение. Оставалось лишь надеяться на спад пессимистических, если не вовсе пораженческих настроений[798].

На протяжении августа нацистский режим предпочел отступить. Гестапо не устраивало облав, не хватало людей за разговоры по доносам информаторов СД, даже когда призывы о смене режима звучали открыто. Затем, в начале сентября, пропагандистская машина начала реагировать. 3 сентября 1943 г. областная газета в Бадене Der Führer по-отечески грозила читателю пальчиком: «Вот говорят, будто если бы национал-социалистская Германия не решила еврейский вопрос так радикально, международное мировое еврейство не воевало бы с нами сегодня». Только «старый глупец может поверить в подобную чушь», восклицал автор статьи, напоминая, что евреи развязали обе мировые войны, причем нынешняя представляла собой «не более чем продолжение первой». Подобную тактику нельзя не назвать рискованной, поскольку она приглашала начать чуть ли не открытые дебаты по поводу «окончательного решения». Со своей стороны, Геббельс 26 сентября выступил со статьей в Das Reich, объяснив достоинства «молчания» по определенным ключевым вопросам тем, что публичные заявления были бы очень полезны для неприятеля и нанесли бы огромнейший ущерб немецкому народу[799].