При этом нацистская угроза оказывала непосредственное воздействие на внутреннюю политику стран Европы. Сталин сознавал, что неспособность справиться с этой угрозой изрядно осложнит его власть в собственной стране. «Никакой народ, – заметил он в 1933 году, – не будет уважать свое правительство, если то узнает об опасности нападения и не подготовится к обороне».[1031] Поэтому он старался укрепить свое положение в партии и авторитет среди населения. Хотя истоки его политики обнаруживаются еще до прихода Гитлера к власти, коллективизацию всемерно ускоряли, результатом чего стал голод в Украине в 1933 году. В том же году Сталин развязал преследование своих политических противников, обвиненных в государственной измене; пострадали Лев Каменев, бывший заместитель председателя Совета Народных Комиссаров, и Григорий Зиновьев, сознавшиеся в заговоре против Советского Союза и сотрудничестве с фашистами и троцкистами за рубежом. Началась скоординированная пропагандистская кампания против национальных меньшинств, подозреваемых в сотрудничестве с внешним врагом, особенно на Украине и в Белоруссии.[1032] В Москве политики расходились во мнениях относительно того, как реагировать на действия Гитлера. Вячеслав Молотов, председатель Совета Народных Комиссаров, и ответственный за проведение коллективизации Лазарь Каганович оспаривали разумность политики Литвинова, который пытался сколотить европейский альянс против Гитлера через Лигу Наций. На данный момент Сталин был заодно с Литвиновым, но никто лучше него не знал, что поддержка, которую он приобрел обещанием защищать Советский Союз от внешнего врага, может быть легко утрачена.

Британская и французская внутренняя политика после 1933 года тоже в значительной степени определялась возвышением Гитлера. Жаркое соперничество на выборах в Восточном Фулхэме в октябре 1933 года велось вокруг вопроса о перевооружении, и победил противник увеличения военных расходов.[1033] На всеобщих выборах 1935 года обе ведущие партии возражали – лейбористы сильнее, чем тори, – против крупномасштабного перевооружения армии, а представитель победителей-консерваторов, премьер-министр Стэнли Болдуин, позже признал, что любая другая позиция привела бы к поражению. В основе такого отношения лежал распространенный страх перед воздушными бомбардировками: считалось, что они обернутся сотнями тысяч, если не миллионами жертв среди гражданского населения. О том же говорили депутаты палаты общин в ходе дискуссии о внешней политике и перевооружении; в итоге пресса, парламентарии и общественность во многом ослабили национальную безопасность, настойчиво требуя исключительно расходов на противовоздушную оборону. Ожидалось, Гитлера удастся сдержать и в конечном счете победить посредством морской блокады. Общественность фактически игнорировала соображения европейского баланса сил, а чрезмерный интерес к событиям на континенте воспринимался как «паникерство». В коллективном сознании политика «голубой воды» предшествующего поколения «флотоводцев» стала стратегией «синего неба», призванной минимизировать вмешательство Великобритании в дела Европы.

Во Франции в феврале 1934 года вспыхнули устроенные правыми беспорядки в Париже. Левые посчитали это попыткой захватить власть – в стиле нацистов или Муссолини – и потому позитивно отреагировали на предложение Москвы о создании «народного фронта» против фашизма. В июне 1934 года коммунисты и социалисты подписали пакт о коалиции; радикалы присоединились к ним через месяц. Во Франции, в отличие от Великобритании, левые партии быстро пришли к мысли, что нацистам предстоит сопротивляться силой. Проблема заключалась в том, что французское общество пребывало в состоянии крайнего морального и физического упадка. Пацифизм – хотя бы в форме «военной тревоги», – порожденный травматической памятью об окопах Первой мировой, являлся доминирующим настроением. Многие газеты находились на содержании немецкой и итальянской пропаганды, учителя и профсоюзные деятели категорически возражали против войны с Гитлером, почти треть мужчин призывного возраста была признана негодной для службы (почти вдвое больше, чем в благополучной демографически Германии).[1034] В обеих странах поэтому царил пессимизм, многие сомневались, что демократия способна сопротивляться диктаторам и вообще заслуживает ли она победы. Большинство европейских правых, особенно во Франции, сочувствовали фашизму и полагали, что тот лучше выражает «национальную волю». Они полагали, что раз не могут одолеть Гитлера, должны примкнуть к нему.

«Вызов диктатуры» также затрагивал отношения между Лондоном, Парижем и их заморскими владениями. Имперский приоритет, как заметил статс-секретарь британского министерства финансов Уоррен Фишер в середине 1930-х годов, заключался в сдерживании «тевтонских племен, которые век за веком вдохновлялись философией грубой силы». С другой стороны, поддержка империи, прежде всего самоуправляемых доминионов, не могла считаться само собой разумеющейся. Среди канадцев, австралийцев, новозеландцев и южноафриканцев хватало тех, кто сомневался в разумности и необходимости военного противостояния Германии, не в последнюю очередь потому, что заморские владения куда сильнее беспокоили итальянская и японская угрозы.[1035] На некоторых граждан империи, например, на африканеров и французских канадцев, вовсе нельзя было полагаться: лидер последних Анри Бурасса предостерегал, что «мы не позволим империализму втянуть Канаду в новую войну».[1036] В 1935 году закон об Индии посулил выполнение прежних обещаний о предоставлении самоуправления в ответ на требования, выдвигаемые Индийским национальным конгрессом. Субконтинент должен был оставаться имперским стратегическим резервом на частичном содержании Лондона, готовым развернуть войска и задействовать рабочую силу на востоке и на западе.

Американская политика в первые годы после 1933-го, напротив, в значительной степени не зависела от изменившейся геополитической ситуации. Конечно, экономическая травма Великой депрессии означала, что в обществе беспокоятся относительно будущего демократии, но лишь незначительное меньшинство американцев считало нацизм или итальянский фашизм жизнеспособной альтернативой. Популярность диктаторов тоже не казалась угрозой, по крайней мере поначалу.[1037] Редкие голоса призывали проявить солидарность с европейскими демократиями или защитить евреев от дискриминации и преследований. «Новый курс» президента Рузвельта, масштабный эксперимент по вмешательству государства в экономику, был вызван отнюдь не стремлением подготовить американское общество к следующему глобальному конфликту. Рузвельт говорил о «войне» с депрессией, а не с внешним врагом. Радикальные меры, предпринятые в начале 1930-х годов, создание администрации долины реки Теннесси,[1038] управления общественных работ и другие шаги по выводу Соединенных Штатов из депрессии (или хотя бы для смягчения ее последствий) совершались бы, пожалуй, любым правительством крупной державы, без учета стратегической повестки.