В предложенном мысленном эксперименте одна и та же метафорика («пространство борьбы», «стратегии и тактики», «ресурсы и капиталы», «символическое насилие» и т. д.) задействуется в трех позиционных режимах:

1. Как городская идеология она служит инструментом политического / управленческого действия. Это самоописание объекта.

2. Как теоретический ресурс она работает на создание исследовательской концептуализации. Это метаописание объекта.

3. Как инструмент рефлексии она отвечает исследователю на вопрос: что он в действительно делает, изучая свой объект? Это самоописание исследователя.

О связи первого и второго позиционного режима мы писали в первой главе, о соотношении второго и третьего – в пятой. Теперь же стоит подчеркнуть: одни и те же модели описания будут существенно различаться в зависимости от того, в каком позиционном режиме они использованы. Метафора «город как сцена» в языке исследователя направляет его внимание на изучение секвенциональности, локальности и экспрессивности взаимодействия людей. Казалось бы, та же самая метафора «город как сцена» в языке хипстерского урбанизма направляет внимание управленца на создание общественных пространств и организацию городских событий.

Сами позиционные режимы так же относительно независимы друг от друга. Мы знаем примеры исследователей-социологистов, которые (пока оставались исследователями) были свято убеждены, что Москва – это поле столкновения «властных агентов» и «народных масс», а парк Горького – неумелая попытка городских властей отвлечь горожан от насущных вопросов их бесправного существования. Но стоило им перейти на работу в мэрию, как их модели описания стремительно менялись: город превращался в сцену, асфальт было необходимо заменить плиткой «ради повышения субъективного благополучия граждан», а общественные пространства представлялись «офлайновым фейсбуком», где люди, наконец, получили долгожданную возможность «на других посмотреть и себя показать».

Вопрос: могут ли модели описания в трех позиционных режимах быть совсем неконсистентными? Может ли управленец свято верить в то, что город – это машина экономического роста, будучи исследователем, описывать его так, как это делают представители интерпретативного политического анализа (собирая нарративы коллег – городских управленцев), и в то же время – рефлексировать свою исследовательскую работу как элемент борьбы за признание, ресурсы и символический капитал? То есть быть «социологистом» в эпистемологии, «филологистом» в теории и последователем Роберта Мозеса на практике? Видимо, да. За счет той самой автономии позиционных режимов. Получается, отношения моделей описания в треугольнике «самоописание познания – метаописание объекта – самоописание объекта» – суть отношения контингенции; между ними нет никакого взаимно однозначного соответствия. (Хотя вряд ли кто-то всерьез возьмется утверждать, что отношения между языками описания в трех позиционных режимах абсолютно произвольны.)

Впрочем, сама эта проблема возникает лишь в том случае, если мы признаем за городом статус рефлексивного объекта. То есть объекта, непрерывно производящего самоописания, к которым исследователь должен как-то отнестись и принять их во внимание. Этнометодологу, фрейм-аналитику или витгенштейнианцу подобное допущение не требуется – можно описывать взаимодействие людей в парке Горького, не задаваясь вопросами о роли хипстерского урбанизма в организации общественных пространств. Но для социального тополога городские идеологии – суть объекты сетевого пространства, а для последователя Деланды такие рефлексивные самоописания – часть процесса кодирования/декодирования городского ассамбляжа.

Весной 2020 года, когда книга была почти дописана, большинство городов мира перешли в режим самоизоляции из‐за глобальной пандемии COVID-19. Улицы опустели. Границы закрылись. Правила социального дистанцирования изменили до неузнаваемости привычные повседневные практики.

Эрик Лорье (автор статьи о потерявшемся коте Джеке) и его коллеги задались вопросом: как люди пытаются соблюдать социальную дистанцию, оставаясь социальными существами [Laurier et al. 2020]? Выходя на утреннюю пробежку в медицинской маске и, сталкиваясь с другими бегунами, они учреждают очередной этнометод: взмахом приветствия привлечь внимание бегущего навстречу человека, слегка изменить траекторию, отклонившись в сторону, удостовериться, что партнер правильно считал сигнал (если правильно – он отклоняется в другую сторону), завершить обходной маневр, разбежавшись на дистанции в полтора метра с минимальными потерями в скорости. Сделать это, как правило, затруднительно: дорожки для пробежек в европейских городах явно не были рассчитаны на такие маневры.

В апреле 2020 года Джон Чжан Пэн, профессор университета Майами, во время лекции в «Зуме» поделился со студентами своим экраном, чтобы показать презентацию. Студенты обратили внимание на браузер, в адресной строке которого фигурировала ссылка на порноролик. Благодаря «Тик-Току» лекция быстро набрала просмотры. Преподаватель принес извинения и был уволен [Li 2020]. Перенос большинства профессиональных активностей в онлайн привел к радикальному пересмотру границы между приватным и публичным. Недостроенные бани и чердаки на дачных участках, кладовки и балконы в квартирах – благодаря изменившейся механике технологических «сцепок» и «расцеплений» – превратились в новые публичные пространства.

Место офлайновых пространств заняли пространства онлайновые. Университеты воспроизвели в «Майнкрафте» свои кампусы, библиотеки и аудитории, перенеся туда запланированные на апрель конференции и мероприятия. Лекция в «Зуме» и лекция в «Майнкрафте» – это принципиально разные события взаимодействия. Но оба они – результат транспонирования.

Кажется, еще никогда вопрос «Что значит быть в городе?» не стоял так остро [Werron, Ringel 2020]. Городские ассамбляжи стремительно детерриторизовались и декодировались. Прежние урбанистические идеологии в одночасье потеряли свою убедительность. В Москве на смену хипстерскому урбанизму пришел урбанизм карантинный. Стало невозможно повторять привычные мантры («Общественные пространства! Городские события! Город для пешеходов! Третьи места!») в мире, где городские мероприятия – в онлайне, третье место – кухня, публичное пространство – балкон, а коллективный досуг – в соцсетях.

В 2003 году в разгар эпидемии атипичной пневмонии в Гонконге Питер Бэр описал рождение сообщества судьбы – укрепление социальных связей и солидаризацию горожан в противостоянии вирусу (а заодно и собственному правительству) [Baehr 2005]. Весной 2020‐го значимого роста социального капитала в мировых мегаполисах не наблюдалось [Wu 2021]. Сообщества, напротив, атомизировались, компенсируя недостаток социальных связей новыми городскими ритуалами (например, ежевечерними «балконными аплодисментами» в честь врачей). Солидаризация произошла позднее, летом, когда – после отмены основных карантинных ограничений – крупные города США захлестнула волна уличных протестов. Новые коллективные агенты заявили свое право на город.

Впрочем, какими бы «стремительными» и «шокирующими» ни оказались произошедшие изменения, какими бы «радикально новыми» ни были выкристаллизовавшиеся в них феномены, читатель легко опознает в приведенном списке исследовательских повесток сюжеты из этой книги. Вопросы о новых этнометодах на пробежках, транспонировании городских событий в онлайн, социальном капитале и мобилизации в карантинных и посткарантинных городах не берутся из самих городов. Их основания – не в Миннеаполисе, Москве, Гонконге, Майами или Корсторфайне. Их основания – в Бурдьёполисе, Фреймбурге, Этномето-сити, Латурвиле и Сьюдад Деланде. В тех самых утопических городах социальной теории, которым всегда останется место на карте исследовательского воображения.