Эмоциональная симпатия к союзнику вызвана – и лишь после этого Дойл стал приводить объяснения причин неудач итальянской армии в Трентино: «Мы обязаны помнить, как много они сделали для нашей общей цели, и быть благодарны им за это. Они целый год сдерживали сорок австрийских дивизий и тем самым частично освободили руки России; теперь, если русские продолжат наступление и австрийцы будут вынуждены отвести часть своих дивизий на восток, – итальянцы совершат бросок на Триест. Если кто-либо и в силах прорвать вражеский фронт в Альпах – маленький Дорандо сделает это». (Россия, кстати сказать, не подвела: командование Центральных держав вынуждено было перебросить на русский фронт шесть австрийских дивизий из Италии, и отчасти благодаря этому итальянская армия была спасена от разгрома.) Дойл хорошо помнил, что австрийцев в Англии принято считать не слишком опасными противниками, и привел эпизод, опровергающий это расхожее мнение: он сам лишь чудом избежал гибели, когда австрийский снаряд лег в ту самую точку, где за секунду до этого находился его автомобиль; итальянские сопровождающие принялись извиняться перед доктором за то, что подвергли его жизнь опасности, – а его терзал стыд, ведь это они могли погибнуть из-за его «прихоти».

Что же касается успехов итальянских войск – их, к сожалению, не последовало: в 1917-м они вновь были на волосок от полного разгрома и лишь с помощью английских и французских дивизий удалось остановить наступление австрийцев на реке Пьяве. С этим военным эпизодом у Дойла связано одно воспоминание, показавшееся ему странным: 4 апреля 1917 года «я проснулся с таким чувством, будто во время сна мне было передано какое-то важное сообщение, из которого мне запомнилось только одно слово, звучавшее у меня в голове по пробуждении: „Пьяве“. Поскольку оно звучало как географическое название, я оделся и тотчас пошел в кабинет посмотреть в указатель названий в своем атласе. Слово „Пьяве“ там действительно значилось, и я обнаружил, что это название реки в Италии, где-то в сорока милях от тогдашней линии фронта на позициях союзников, продолжавших победоносное наступление». Доктор не поленился и записал, что у реки Пьяве должно произойти некое важное событие; более того, он попросил секретаря подписаться под этими строчками, а жену – засвидетельствовать их, поставив дату. Спустя несколько месяцев итальянская армия в очередной раз отступала и наконец остановилась именно на берегах Пьяве. Дойл придавал своему сну очень большое значение и считал его вещим. Почему-то ему не пришло в голову, что он мог слышать название этой реки, когда целую неделю общался с итальянцами в 1916-м.

Из Альп доктор отправился в Париж, чтобы встретиться там с редактором «Дейли кроникл» Дональдом. Там он с горечью узнал о гибели фельдмаршала Китченера – крейсер, на котором тот направлялся в Россию для переговоров, был подорван немецкой миной. На следующий день Дональд и Дойл выехали в расположение французских войск – в Арденнский лес близ Вердена.

«Французские солдаты велики. Они велики. Нет другого слова, чтобы выразить это. Это – не просто храбрость. Все расы показали храбрость в этой войне. Но это – их основательность, их терпение, их благородство. Я не видел ничего более прекрасного, чем поведение их офицеров. Они горды без высокомерия, строги без жестокости, серьезны без мрачности. Под тяжестью ударов национальные характеры меняются: если британские солдаты стали добродушнее, беспечнее и отважнее, то у французских развились то торжественное спокойствие и строгое терпение, которые, казалось, были присущи одним нам». Дойла удивляло, что на французских позициях – в отличие от британских – он ни разу не услышал смеха, музыки и песен. В «британской» части его очерка то и дело упоминаются «веселые лица» и «веселое мужество». В мужестве французов веселья было мало – не потому ли, что они, в отличие от британцев, дрались на своей земле?

Доктора также поразили во французах их элегантность и кошачья нетерпимость к сырости и грязи: у всех офицеров выглаженные брюки, у солдат начищенные до блеска пояса. Об обмундировании своих соотечественников он ничего не писал, но вывод напрашивается не очень-то лестный для них. «Француз – денди европейской войны, а по словам Веллингтона, денди были самыми лучшими офицерами». Вообще французские военные произвели на Дойла (который всегда нежно любил их страну и язык) совершенно потрясающее, романтическое впечатление: абсолютно о каждом французе, будь то генерал, офицер или рядовой, мы читаем, что это был воплощенный Атос, Арамис, д'Артаньян или Сирано де Бержерак; и по своему эмоциональному воздействию «французская» часть его статьи получилась, пожалуй, самой сильной, даже если бы он и не говорил впрямую (а он говорил, и не раз), что французская нация в Европе лучше всех и для англичан было бы честью сравняться с французами. Был, впрочем, один француз, который Дойлу не понравился: социалист Клемансо. По мнению доктора, Клемансо и ему подобные являются полезным и здоровым раздражителем в дни мира, но они – общественная опасность во время войны.

Французы в долгу не остались, доктора принимали с трогательной торжественностью; к обеду в его честь была подготовлена карта блюд, украшенная виньеткой в виде лупы, скрипки и револьвера, а один из тостов был посвящен Холмсу. Генерал Гумберт поинтересовался у сидящих за столом, кто такой этот Шерлок Холмс – выдающийся английский военный, что ли? – и Дойл ответил (по-французски, разумеется): «О нет, мой генерал, он для этого чересчур стар». Наверняка это выдумка. «На трех фронтах» – не документальная статья, это текст очень беллетризованный, яркий и красочный, и читается он как хороший роман, где почти сразу за изящным анекдотом следует абзац, опаляющий дыханием подлинной войны.

Особой надобности защищать французов от английского читателя не было – им, в общем, и так все сочувствовали, – но Дойл нашел одну несправедливость: на его взгляд, кинооператоры и кинорежиссеры, показывая французские войска, чересчур много внимания уделяли колониальному корпусу. «Складывается впечатление, будто негры и арабы спасают Францию. Это абсолютно неверно. Ее собственные храбрые сыновья делают это. Лично я не видел ни одного военнослужащего из французских колоний. „Колониальные“ – неплохие ребята, но, подобно нашим бравым шотландским горцам, они любят позировать, а когда доходит до настоящего дела, вся тяжесть ложится на коренных французов». Звучит ужасно неполиткорректно и, наверное, не понравилось некоторым политикам, которые прочли статью доктора Дойла, а также бравым шотландским горцам.

У французов Дойл впервые увидел вещь, которая ему очень понравилась, – нашивки на рукаве за ранение; он не только написал об этом в своем очерке, но и при личной встрече с генералом Уильямом Робертсоном (которому посвящен первый том «Британской кампании во Франции и Фландрии») обратил на это его внимание и предложил обычай перенять; очень скоро такие нашивки появились и в британской армии (со времен Второй мировой это – всеобщая практика). А насчет музыки во французской армии доктор допустил неточность: была один раз музыка и смех был – в честь Брусиловского прорыва французский военный оркестр играл «Марсельезу» и «Боже, царя храни», а все кругом громко смеялись и пели, «чтобы досадить бошам» – пока те, достаточно выведенные из себя, не отозвались ружейной стрельбой.