Конан Дойл и Ллойд Джордж были знакомы лично уже много лет; в апреле 1917-го новоиспеченный премьер пригласил доктора на завтрак к себе на Даунинг-стрит. Больше никого не было. Дойл опять говорил о защите судов от торпед и о броне для солдат. Он очень волновался. Его собеседник уже видел, что война кончается; выживут ли несколько десятков тысяч солдат – теперь не так важно. Премьера больше интересовало мнение Дойла о русских событиях. Оба собеседника сошлись на том, что все произошедшее весьма напоминает им революцию во Франции. Ллойд Джордж сказал, что в таком случае следует ждать казни монарха. Дойл ответил, что за всякой революцией приходит свой Наполеон. Будут и Девятое термидора, и Восемнадцатое брюмера. Все будет как от веку заведено.

В марте германское командование, узнав о готовящемся наступлении на реке Эна, отвело свои войска на так называемую линию Зигфрида, и в апреле союзники попытались прорвать фронт, наступая в районе Арраса и Реймса. Но успеха не случилось: с «нашей» стороны было уничтожено около 200 тысяч человек, со стороны немцев – 280 тысяч. Потом был еще ряд локальных наступлений, которые к значительному успеху тоже не привели. Зато 6 апреля США наконец-то объявили Германии войну: доктор Дойл, с самого начала обеспокоенный и огорченный поведением своих любимых американцев, был отчасти утешен. Но в Европе, казалось, войне не будет конца: прав Уэллс, прав Блиох, а Конан Дойл – безнадежный оптимист.

Гораздо лучше шли дела у англичан в Восточной Африке, Сирии и Месопотамии – с этой самой Месопотамией связан один интересный эпизод. Когда в Париже формировался отряд из русских офицеров, которые хотели вступить в британскую армию и ехать на месопотамский фронт, Гумилев (откомандированный во Францию офицером для поручений при военном комиссаре Временного правительства) очень хотел в этот отряд вступить. Его поездка в Месопотамию сорвалась из-за бюрократической неувязки с деньгами. Так и не попал Николай Степанович в британскую армию. А ведь могли как-нибудь бы потом с доктором Дойлом в мирном Лондоне встретиться за обедом, обернись все иначе; мог бы доктор и рассказ написать о русском путешественнике и поэте, сражавшемся вместе с его соотечественниками. Посидели бы, Африку повспоминали... Эх...

Гумилев приезжал в Лондон летом 1917-го, встречался с Йетсом и Честертоном, чью поэзию высоко ценил. (Честертон в итоге отозвался о приезжем русском как об утописте и безумце, которому явно недостает здравого смысла.) Автор детских книжек про Шерлока Холмса, захолустная, непоэтическая натура, Гумилева не интересовал. Литературоведы обожают слово «невстреча»; нам почему-то кажется, что лучше бы все было наоборот: эстету Чуковскому повидаться с Честертоном, а воину Гумилеву – с Дойлом: ей-богу, лучше бы поняли друг друга.

Во время войны Дойл почти не писал беллетристики; в 1917 году он написал только один художественный текст, который цитировался выше, – рассказ «Его прощальный поклон». Первоначально он был опубликован в «Стрэнде» под другим заголовком – «Военная служба Шерлока Холмса».

Один-единственный коротенький рассказ – зато какой! В нем Дойл в сжатом, почти афористическом виде высказал все, что он думал об Англии и английском национальном характере, о Германии и о войне.

Фон Борк и фон Херлинг, в начале этой главы стоящие над обрывом в предвкушении большой игры, уверены, что с Англией удастся легко сладить. «Как же она сможет войти в игру, особенно теперь, когда мы заварили такую адскую кашу из гражданской войны в Ирландии, фурий, разбивающих окна, и еще бог знает чего, чтобы ее мысли были полностью заняты внутренними делами?» (Оказывается, даже суфражистки – и те подкуплены Германией; любопытно, неужели доктор Дойл вправду так думал?) Фон Борк заявляет, что англичан «не так уж трудно провести», а фон Херлинг отвечает, что не все так просто. «В них есть черта, за которую не переступишь, и это надо помнить. Именно внешнее простодушие и является ловушкой для иностранца». И он же попадается в ловушку, о которой предупредил, когда с усмешкой характеризует Марту, старую служанку, называя ее «олицетворением Британии – погружена в себя и благодушно дремлет». Старушка и в самом деле являет собой олицетворение Британии – ведь это, по сути, все та же миссис Хадсон, флегматичная, невозмутимая и отважная, хрупкая и немощная, но готовая на любой подвиг для своей страны, настоящая женщина – не чета фуриям, бьющим стекла. Никогда прежде Дойл не возносил старую англичанку так высоко, и мы рады, что ей наконец-то отдано должное.

Не только немцы вездесущи; Холмс тоже поучаствовал во всем, что творилось в последние годы. За американца он выдает себя перед фон Борком неспроста: он, оказывается, был в Америке и входил в тайное ирландское общество (может, вся «Долина ужаса» – обманка и на самом деле никакого Эдвардса не было, а Холмс придумал эту фигуру, чтобы скрыть свое собственное участие в деле «Молли Магвайрс»?); он «причинил немало беспокойства констеблям в Скибберине» (это опять об ирландских делах, но уже в самой Британии) – и все же он предпочел бы спокойно, как подобает пенсионеру, разводить пчел, если бы Герберт Асквит лично не упросил его взяться за работу. Это любопытная деталь: Дойл мог бы написать, что Холмс сам вызвался послужить своей стране, вроде бы так было красивее, ведь сам-то он вызывался, не дожидаясь просьб. Но это противоречило бы характеру Холмса, которого мы знаем, а доктор Дойл в своих рассказах о нем старался не допускать фальшивых нот.

«Его прощальный поклон», несмотря на заглавие, – далеко не последняя история о Холмсе, рассказанная Конан Дойлом. Да, вероятно, Дойл хотел сделать ее заключительной, но трудно сказать, верил ли он в свое намерение, помня, сколько раз уже объявлял очередной холмсовский текст «лебединой песней». Будет еще целый большой сборник. Но с хронологической точки зрения «Его прощальный поклон» – действительно прощальный. О жизни Холмса и Уотсона после 1914 года нам ничего, к сожалению, неизвестно. Но эта милосердная неизвестность дает миру основания предполагать, что оба они по-прежнему живы, здоровы и все у них в порядке.

За год с лишним до публикации «Стрэндом» «Его прощального поклона» в журнале «Лайт» (номер от 21 октября 1916 года) была опубликована статья Конан Дойла, в которой он говорил о том, что твердо и бесповоротно уверовал в жизнь после смерти и возможность общения с другим миром: «Или абсолютное безумие, или переворот в религиозной мысли – переворот, дающий нам бесконечное утешение, когда те, кто дорог нам, уходят за завесу мрака». Доктор, как мы знаем, склонялся к мысли о существовании иного мира давным-давно; его убеждения развивались постепенно в одном направлении, обрастая новыми доказательствами (не будем брать это слово в кавычки) и становясь год от года все крепче и крепче. И все-таки почему именно в 1916-м он перестал колебаться и сразу решил вслух объявить свое кредо? В кратких биографических очерках, где всё спрямляется для простоты, обычно пишут, что причиной послужили смерти близких ему людей – сына и брата. Но тогда они оба еще были живы и даже здоровы. Что же случилось?

Лили Лоудер-Симмонс – в отличие от Джин Дойл – полностью разделяла интерес доктора Дойла к потустороннему. Она и доктор проводили немало времени вдвоем – за телепатическими и спиритическими опытами. Знаем мы эти опыты, просто незамужняя девица поселилась в доме подруги и отбивает у нее мужа – так можно было бы рассудить, если бы не то обстоятельство, что Лили была влюблена в Малькольма Леки, брата Джин. Лили пыталась быть медиумом; большая часть опытов была посвящена так называемому автоматическому письму, когда рукой медиума водит некая потусторонняя воля. Этими опытами увлекался погибший на «Титанике» Стид. Конан Дойл в «Новом откровении» впоследствии признавал, что автоматическое письмо – вещь, очень подверженная обману и самообману и потому из всех форм медиумичества нуждается в наиболее жестком контроле. В отношении Лили он так до конца и не был уверен, высказывается ли через нее какое-то иное существо или же девушка впадает в самообман (мысли об обмане сознательном он не допускал). Он сам признавал, что многие из сообщений, написанных рукой Лили, были абсолютно бредовыми; но иногда они, казалось, соответствовали действительности. Он приводит пример: когда погибла «Лузитания» и утренние газеты ошибочно сообщали, будто жертв нет, Лили тотчас написала: «Это ужасно, ужасно и сильно повлияет на исход всей войны». Дойл считал, что Лили предугадала истину – нападение на лайнер повлекло за собой вступление США в войну, что, естественно, повлияло на ее исход. (Правда, Штаты вступили в войну очень нескоро после гибели «Лузитании»; правда, любой человек, услышав о катастрофе, сказал бы, что «это ужасно».)