Но начиная с конца 1830‐х годов ситуация стала меняться, поскольку многие национальные гвардейцы, в частности те, что служили в двенадцатом округе, принимали самое активное участие в реформистском движении. В июне 1840 года во время смотра несколько легионов выразили свое недовольство, и правительство, хотя и не стало повторять ошибку Виллеля и распускать национальную гвардию, как это было сделано при предыдущем режиме, сочло за лучшее больше не давать гвардейцам возможности критиковать власти. Между тем шестьдесят тысяч столичных национальных гвардейцев несли службу куда более тяжелую, нежели их собратья в провинциальных городах (тех, где гвардию не распустили), но лишь очень малая их часть, явно меньшая, чем в провинции, пользовалась политическими правами даже на муниципальном уровне, не говоря уже об уровне национальном. В 1842 году в Париже было чуть больше восемнадцати тысяч избирателей, плативших 200 франков прямых налогов, что составляло всего два процента от общего населения и явно меньше трети от всех национальных гвардейцев. Если же учесть, что на муниципальных выборах избирательный корпус увеличился всего на две тысячи пятьсот правоспособных избирателей (должностные лица, члены Института, адвокаты, нотариусы, отставные офицеры и даже врачи, если они служили в Париже не меньше десяти лет), а главное, что реформа торгово-промышленного налога (patente) сделала еще меньшим число парижан, имеющих право голоса на выборах национальных, сведя его к шестнадцати тысячам, — если учесть все это, можно понять, что у парижской буржуазии, включая даже избирателей, которые в течение последнего десятка лет упорно выбирали в палату представителей оппозиции, династической или радикальной, но в любом случае людей законопослушных и умеренных, сложилось ощущение, что власть не исполняет своих обещаний, что с каждым годом она все меньше считается с мнением парижан[729]. В этих условиях и несмотря на традиционно высокий процент воздержавшихся не могли не политизироваться выборы офицеров национальной гвардии, происходившие раз в три года, и после 1840 года гвардия, поддаваясь на уговоры радикалов и представителей династической оппозиции, медленно разочаровывалась в режиме, который доверял ей охрану повседневного порядка в столице, но ни в малейшей мере не прислушивался к ее мнению. Гвардейцы, конечно, не были революционерами: если верить Лепеллетье Руанвилю, даже в двенадцатом легионе, который правительство считало одним из самых ненадежных, республиканцы оставались в меньшинстве. Матильда Ларрер показала, что на выборах офицеров в парижской национальной гвардии республиканцы с каждым годом получали все больше голосов: если в 1840 году радикалов выбрали двадцать рот, в 1846 году их стало тридцать. Но оценивать нужно не абсолютный, а относительный характер этих цифр: двенадцать легионов состояли из двухсот восьмидесяти рот, таким образом, сомнительные роты представляли собой одну десятую часть, не больше. Даже в строптивом двенадцатом округе только три роты были откровенно республиканскими. К ним, конечно, нужно прибавить те роты, где офицерами избрали сторонников династической оппозиции; хотя точное число этих последних неизвестно, потому что они мало заботили власти, уверенные в их поддержке, можно предположить, что число их доходило до шести десятков. Все это было очень далеко от большинства.

Но когда правительство решило отказать гражданской милиции в праве высказать свое мнение, несмотря на то что оно разрешало парижской национальной гвардии проводить банкеты даже в 1840 году, в самый разгар реформистского движения, даже в сентябре 1846 года, когда оно же запретило банкет, который радикалы Ле-Мана собирались устроить в честь Ледрю-Роллена, — оно, конечно, превысило меру терпения гвардейцев. Из-за этой неосторожности то, о чем оппозиционеры мечтали уже много лет, — манифестация с участием десятков тысяч национальных гвардейцев в мундирах, представляющих все округа столицы, а также гвардейцев из пригородных легионов, а может быть, даже некоторых близлежащих городов, — сделалось грозной и почти неотвратимой перспективой. Но выйти на улицу в организованном порядке собирались не одни национальные гвардейцы; после некоторых колебаний Барро согласился на то, чтобы в манифестации участвовали рабочие корпорации[730].

Большую часть парижского населения толкало на улицу еще одно: право на собрания, которое правительство собиралось отменить или по крайней мере поставить в зависимость от решений административных властей, было важным не только для сторонников политической реформы, но и для рабочих корпораций. Лепеллетье Руанвиль, рассказывая о трудностях, с которыми столкнулись они с товарищами, когда искали помещение для своих нужд, упоминает походя о двух банкетах, которые правительство запретило и тем продемонстрировало свои недобрые намерения в этой сфере. Запрещение банкета студентов почти одновременно с приостановкой лекций Мишле и Кине в Коллеж де Франс, разумеется, привлекло студенческую молодежь к борьбе за реформу; между прочим, национальные гвардейцы двенадцатого округа из солидарности предоставили студентам места на своем банкете. Но еще большее влияние оказал, конечно, запрет банкета типографов предшествующей осенью, так что если большинство рабочих обществ столицы связались с республиканцами из «Национальной» и объявили им о своем намерении 20 февраля выйти на улицу и принять участие в мирной манифестации, то поступили они так потому, что дорожили правом собраний как основополагающей ценностью. Меж тем было понятно, что если после типографов власти запретили банкет национальным гвардейцам, которые раньше такие разрешения получали, и даже, под благовидным предлогом, депутатам от оппозиции, значит, ни одному рабочему обществу, формальному или неформальному, рассчитывать не на что.

Банкеты типографов начались в столице несколькими годами раньше. Речь шла не о традиционном профессиональном празднике, какой устраивали члены всех рабочих корпораций. Во Франции первыми (в 1833 году) основали типографское общество — настоящий профсоюз — типографы из Нанта; для своей генеральной ассамблеи и ежегодного банкета они избрали 6 мая — День святого Иоанна у Латинских ворот, святого покровителя рабочих-типографов. Впрочем, их банкеты, на которые они время от времени приглашали представителей аналогичного общества, основанного в Анже, проходили под сенью бюстов Гутенберга, Вольтера и Руссо, что доказывает не слишком ортодоксальный характер их благочестия, если тут вообще уместно говорить о благочестии[731]. Парижское типографское общество, основанное Жозефом Мере и несколькими другими в конце 1830‐х годов, также собиралось под бюстом Гутенберга, но с 1843 года оно перенесло праздник на сентябрь, чтобы увековечить другое судьбоносное событие — договоренность о тарифе. Первый банкет состоялся 3 сентября 1843 года в честь соглашения, которое было подписано несколькими неделями раньше между хозяевами типографий и типографскими рабочими в результате долгих переговоров и должно было вскоре вступить в действие. Соглашение это устанавливало общий тариф для всех типографских работ и для всех парижских типографий; оно предусматривало также образование арбитражной комиссии с паритетным участием патронов и рабочих, а также ежегодный пересмотр тарифа. Типографы видели в этом огромную победу, которая, впрочем, решительно противоречила всем догмам экономического либерализма и значение которой можно оценить, если вспомнить, что именно из‐за отказа властей признать и узаконить подобный тариф вышли на улицу лионские ткачи в ноябре 1831 года. Разумеется, правительство вовсе не собиралось признавать также и тариф типографов (Жозеф Мере, один из инициаторов его введения, описывает комическую сцену: когда один владелец типографии захотел показать тариф префекту полиции Габриэлю Делессеру, тот с негодованием оттолкнул бумагу[732]), но и не могло больше считать его несуществующим и несущественным. Бессилие это имело сразу несколько причин: во-первых, если в Лионе часть хозяев возражала против подписания соглашения, в данном случае все патроны были заодно с рабочими (а некоторых строптивцев рабочие очень быстро принудили пойти на попятный мерами аккуратными, но действенными); во-вторых, типографские рабочие, которые порой именовали себя «июльскими победителями»[733], стояли слишком близко к одному из символических источников Июльского режима — восстанию в защиту свободы печати и прессы, чтобы можно было беспрепятственно притеснять их всех разом, как корпорацию. Вдобавок такое соглашение, подписанное в результате свободного обсуждения и способствующее мирному урегулированию споров между патронами и рабочими, казалось большой части общества примером, достойным подражания, посколько выгодно контрастировало с беспорядками, периодически сотрясавшими столицу из‐за первых крупных трудовых конфликтов: все помнили забастовки 1840 года, когда потребовалось вмешательство национальной гвардии, а большая забастовка парижских плотников пять лет спустя освежила эти воспоминания[734].