Итак, для объяснения революционных событий нужно обратиться к политике, но политике не в старых, пусть даже более или менее модернизированных формах. Февральская революция не случайность и не результат божественного вмешательства (что бы ни писал Фредерик Озанам назавтра после провозглашения Республики); она и не плод республиканского заговора, искусно сплетенного под покровом тайны (журналистская версия, для которой до сих пор находятся издатели). Мобилизация парижан, которые, надо напомнить, рисковали жизнью[744], — это не просто прихоть Гавроша, жаждущего услышать свист пуль, или чулочника, недовольного англофильской политикой Гизо: за это жизнью не рискуют, вернее сказать, могут найтись горячие головы вроде Барбеса, которые рвутся в бой, но толпа при этом сохраняет спокойствие, как это случилось в 1839 году. На кону должно было стоять нечто большее, причем важное и для парижской буржуазии, и для рабочего класса. Главная ошибка правительства, прежде всего Дюшателя и Эбера, которые смотрели на кризис только с полицейской и политической точки зрения, заключалась в том, что они не поняли и, возможно, даже не подозревали, что запрещение банкета в двенадцатом округе для парижан и, шире, для многих французов стало точным эквивалентом государственного переворота, совершенного Карлом Х: французам отказали в основополагающей социальной свободе, в естественном праве, которое для наименее политизированных заключалось в том, чтобы, если дома тесно, повеселиться с друзьями или устроить бал в другом месте, не спрашивая разрешения у полиции. Для тех же, кто дорожил коллективным интеллектуальным и социальным прогрессом, это право заключалось в том, чтобы вместе думать, вместе просвещаться, вместе мечтать о будущем. Запретить банкет — это значило не просто сказать, что Одилону Барро или Тьеру не быть министрами (у первого это даже не вызвало бы негодования, а второй бы как-нибудь утешился), это значило заколотить двери в будущее для целого поколения.

Правы ли были демонстранты 24 февраля, когда приписывали правительству намерения покуситься на их свободу, или неправы (что вполне вероятно), это, по правде говоря, совершенно не важно. Наше дело — не судить их, а понимать; понять же их, как мне кажется, можно, только если рассматривать политические факторы в связи с социальными, а такая связь всегда имеет культурную природу и антропологическое измерение. Автор книги о лионском восстании 1834 года показал, что союз между республиканской партией, политическим движением мелкой буржуазии, и лионскими рабочими, объединявшимися в общества взаимопомощи для защиты своих коллективных интересов, сложился именно потому, что правительство угрожало отнять у граждан право создавать ассоциации[745]. С соответствующими изменениями в Париже во время февральского кризиса 1848 года сложился подобный союз между политиками-реформистами, буржуазной национальной гвардией, а затем и студенческой молодежью и, наконец, рабочими организациями: все они объединились для защиты права собраний, которого никто у них не оспаривал со времен Белого террора, да и то…

Но есть еще одна вещь, которая скрепляет всю конструкцию и с самого начала придает Февральской революции чисто социалистический характер. Дело в том, что покушение на право собраний, даже в невинной форме банкетов, означало для всех групп, которые надеялись осуществить мирное преобразование общества, включая самых умеренных, крушение всех надежд. Правда, самое многочисленное из движений, икарийские коммунисты, имевшие сторонников почти повсюду во Франции, уже за несколько месяцев до февраля полностью сменили тактику: их вождь, Кабе, отчаявшись в ближайшее время убедить французов в прелестях Икарии и опасаясь, как бы неминуемый социальный кризис не привел к кровавой революции, которой он не желал, или к жестокому подавлению, которое он предчувствовал, прошлым летом призвал своих адептов уплыть в Икарию, основать утопические сообщества по ту сторону Атлантики[746]. Вся верхушка икарийцев и немалое число активных участников движения были заняты приготовлениями к массовой эмиграции. Тем не менее икарийцы, которые очень долго под влиянием своего вождя, профессионального адвоката (не забудем об этом), смотрели на банкеты с большим недоверием, поскольку полагали, что они слишком открыты для полицейского надзора, теперь начинали постепенно менять свою позицию[747]. Некоторые рабочие-икарийцы устроили банкеты, в частности, в Реймсе и в Сен-Кантене, городах, затронутых реформистским движением[748]; вторым из этих банкетов Дюшатель даже воспользовался, чтобы начать судебное преследование Кабе (а ведь тот в банкете даже не участвовал). Хотя икарийцам опасность лишиться свободы собраний грозила не в первую очередь, они все же не могли оставаться к ней безучастными. Что же касается двух других социалистических школ, впрочем соперничающих: фурьеристов и сторонников Пьера Леру, — для них вопрос стоял куда более остро.

Фурьеристам запрещение банкетов грозило смертью всего движения, и потому они проявляли на этот счет величайшую бдительность и зорко следили за изменениями в законодательстве. Мы помним, что они протествовали против запрещения типографского банкета осенью 1847 года, но так же они поступили и годом раньше, когда министр внутренних дел и префект департамента Сарта запретили республиканцам провести 20 сентября 1846 года банкет в Ле-Мане, где должен был выступить Ледрю-Роллен. Свои идеи фурьеристы, как известно, распространяли двумя основными путями: во-первых, с помощью устной пропаганды (для этого главные ораторы движения, прежде всего Виктор Консидеран и Виктор Эннекен, разъезжали по Франции и Бельгии) и, во-вторых, благодаря неутомимой деятельности cвоего издательства, главным детищем которого служила ежедневная газета «Мирная демократия». Так вот, оба этих пути были тесно связаны с практикой банкетов: например, когда Эннекен весной 1847 года приехал проповедовать благую весть в департамент Изер, его выступления в Гренобле и Вьенне имели такой успех, что в его честь были устроены два импровизированных банкета. В Гренобле, пишет корреспондент «Мирной демократии»,