мне на сохранение. А чтобы не выглядеть особо богатым, он ещё в дороге часть своих вещей отдал Каплеру и Рабиновичу — тоже на сохранение.

Не исключено, что может показаться надуманным и недостаточно убедительным рассказанное мною о порядках и нравах этого лагпункта. Мне и самому как-то не верилось, что могут так опуститься люди, но собы гия ближайших дней убедили не только в действительности происходящего, но и во многом более страшном, но об этом насколько позже будет сказано немало.

Я записался в бригаду моряка Берестецкого. В неё же записались Каплер, Человский, Рабинович, секретарь МК, Назимов с Мустафой.

Берестецкий нам понравился, как говорится, по всем статьям. Высокий, стройный, с длинными пушистыми усами, с улыбающимся лицом, в хорошо подогнанном морском кителе, он как-то выделялся среди остальных и чем-то неуловимо притягивал к себе. Это не поддавалось чёткому определению, но какое-то подсознательное чувство говорило, что этот человек не обидит и сможет постоять за себя и нас, доверившихся ему.

На следующий день нарядчик объявил, что нашим бригадиром будет Каплер, а не Берестецкий, таково, мол, решение большого начальства.

Конечно, дело было совсем не в начальстве. Каплер «отдал» нарядчику костюмные брюки взамен брюк лагерных, правда, ещё неношенных, первого срока, прямо из каптёрки. Безусловно, обмен был далеко неравнозначными вещами, а потому в придачу к лагерным брюкам Каплеру было «пожаловано» бригадирство. А нашему морячку, оказывается, «менять» и «давать» было нечего, разве только свою тельняшку.

Вряд ли Каплер, меняясь с нарядчиком, имел в виду бригадирство. Сделал это только потому, что, имея опыт воркутинских лагерей, понимал, что костюмные брюки всё равно рано или поздно от него уйдут, а в лагерных — даже удобнее.

…Дни стоят погожие — приближается середина августа — начало и конец интинского лета. Каждый день выводят на работу.

Солнце не заходит и большим красным шаром плывёт по горизонту, не забираясь высоко в небо. Чуть ли не ежеминутно, с разбросанными по нему облачками, меняет свою окраску. Мы не обращаем на это особого внимания, а Человский восторгается и захлёбывается от охватывающего его душу восхищения. И это вполне понятно — у него более чем у нас развито художественное чутьё. Он чувствует красоту более глубоко и более тонко, чем мы.

— Я такого ещё никогда в жизни не видел! Боже, как же это красиво!

И нам казалось, что мы такой красоты тоже не видели, что действительно это непередаваемо и чудесно.

Вот под этим-то небом мы срывали дёрн и моховой покров, рубили мелкий кустарник вокруг нового забора лагерной зоны, рыли ямы для столбиков будущего предзонника. Ширина полосы — двести-триста метров и длина — несколько километров.

Работа наша называлась «подготовка площадей под вспашку».

Норм не было, а потому работали мы «не бей лежачего». Каплер оказался незаурядным бригадиром — никого не понукал, был всё время весел, шутил, умел разговаривать с прорабом, доказывая на полном серьёзе, что бригада сделала так много, что достойна получения премиального блюда. И его мы регулярно получали. Он добился получения бригадой получения обмундирования первого срока, правда, только летнего, и вместо сапог — ботинки из свиной кожи. Но всё новенькое, чистое, шуршащее. Всем выдали рукавицы и накомарники.

В бараке ежедневно оставляется из бригады человек, чтобы приглядывать за вещами.

Мы получили одеяла, матрасные и подушечные наволочки (последние — чёрного цвета). Набив их кто сухим мхом, а кто и древесной стружкой или опилками, чувствовали себя вполне прилично. Постепенно забылись тюрьма, этап, молотки, наручники. Клопы беспокоили и здесь, но ни в какое сравнение с Вяткой это не шло. Здесь их было гораздо меньше и грызли они не так рьяно, как там. То ли были менее голодные, то ли нам так казалось.

Через две недели Человский стал работать в КВЧ. За это, в дополнение к плащу и дамским туфлям, пришлось всё же отдать и сапоги, и кожаные меховые перча тки, и даже фетровую зелёную шляпу (тоже кому-то понадобилась).

В КВЧ он рисовал с открыток картины для лагерной администрации в основном «Алёнушку», «Трех богатырей», «Княжну Тараканову», «Лес», «Незнакомку». Пейзажи украинского села, речки, озёра, моря, просто небо; картины на вольные темы спроса не имели, хотя я лично считал их гораздо лучшими по исполнению, да и сам Человский ценил их гораздо выше, чем делаемые им копии, и сильно радовался, что их не брали и они оставались у него.

Каплеру вскоре предложили заведовать посылочной каптёркой. Рабинович пристроился на раздачу горячей воды в бане. Бригадиром опять стал Берестецкий.

Через месяц Человский устроил через нарядчика меня дневальным в «художественное ателье-мастерскую». Так называлось помещение барачной сушилки, превращённое в место работы лагерных художников, подобранных Человским. К моему приходу в этом «ателье» уже работало пять «художников» во главе с ним.

Стол для приготовления красок, шесть табуреток, бачок для воды, совок, метла да кочерга — вот всё оборудование этой мастерской. Вдоль торцевой стены располагалась большая плита. Над нею в своё время когда-то висели крючки для подвешивания одежды и обуви, приносимые в ночную сушку.

Я убирал помещение (пол был земляной), топил печку, тёр краски, носил в котелках для художников из столовой завтрак, обед и ужин. Я же снабжал мастерскую углём и кипятком, делал подрамники, иногда мне поручали грунтовку полотна. В общем, приобщался к лагерной «богеме».

Много времени занимало приготовление тюленьего мяса. Его выдавали на протяжении нескольких месяцев ежедневно в варёном виде и в достаточно больших количествах. В таком виде есть его могли немногие, точнее — единицы. Мясо складывалось в ведро, обильно посыпалось кусочками лука и чеснока (из посылок), тушилось и довольно активно уничтожалось «художниками». Я и в таком виде есть его не мог, даже зажмурившись, зажав нос, и всячески убеждая себя в необходимости преодолеть отвращение и вызывающую только одним его видом тошноту.

В мастерской всегда было очень людно. Надзиратели, офицеры, лагпунктовские начальники (а их здесь было немало — работники ППЧ и УРЧ, КВЧ и медчасти, вещевого стола, службы оперуполномоченного и начальника режима, какие-то работники управления интинскими лагерями).

И всем нужны картины, и всем — срочно, и только большие полотна. Большое начальство, как правило, получало картины бесплатно. Небольшое начальство — надзиратели, рядовые работники отделов, хотя бы и с погонами лейтенанта или капитана, приносили махорку, дешёвые папиросы. Часто обманывали — забирали картину с обещанием завтра же принести курева, и исчезали «с концами». Больше в мастерской он не появлялись. Наиболее нахальные приходили вновь и всё начиналось сначала. Художники старались от них отделаться, назначали длительные