Кухарченко сидел развалясь за плохо выскобленным столом с пустой литровкой, чугунком с холодной бульбой, лукошком с яйцами и автоматом, дуло которого стерегло понуро сидевших в красном углу урядника – хозяина дома – и агронома. Урядник горько плакал. Агроном все еще храбрился. Он кривил распухшую губу, то и дело лихорадочно зевал, но глаза его были глазами затравленного зверя.

Ефимов с разбега обрушился на командира боевой группы:

– Я головой рисковал, дело налаживал, а ты тут самогон хлещешь!..

– Не ерепенься! – охладил его Кухарченко. – На кой хрен мне твоя Вейна сдалась, когда у меня и так подводы полные?

Он хладнокровно извлек из лукошка сырое яйцо, острием финки пробил в скорлупе два отверстия, посыпал крупной серой солью из горки на столе и, «великатно» оттопырив мизинец, выпил белок с желтком. О Лешке-атамане врали даже, что, расстреливая предателей из пистолета, держал он мизинец «цирлих-манирлих».

Ефимов выпрямился:

– Не глупи, Алексей Харитонович. Не забывай, ты и я основная опора «хозяина». Не хочешь говорить со мной по-товарищески, изволь говорить как с начальником штаба.

– Сами с мозгами, – лениво возразил Кухарченко. – Я тебе не Самсонов, которым ты вертишь как хочешь.

– Струсили, товарищ командир боевой группы! – язвительно протянул Ефимов, отступая на всякий случай поближе к двери. – Конечно, Вейно не Князевка – крепкий орешек!

Кухарченко треснул татуированным кулаком по столу. Загремели миски и ложки, подскочил автомат. Испуганно замигала керосиновая лампа.

– Не трепи языком! – недобро сверкнул Кухарченко цыганскими глазами. – Ишь, гад! Меня, командующего, подъелдыкивать? На бога хочешь взять? Да я хоть на Могилев пойду. А Вейну твою раздавлю, как вот… вот это яйцо.

Ефимов позволил себе усмехнуться – той стороной лица, которую не мог видеть разъяренный Кухарченко.

– Луна скоро взойдет, – сказал он значительно, брезгливо глядя на раздавленное яйцо, стекавшее со стола. – Я специально по календарю справлялся.

– Взойдет, говоришь? – насторожился Кухарченко. – Надо спешить, а ты меня тут трепотней с панталыку сбиваешь…

В хату ввалился Богданов:

– Ура! Целый бак меда! Урядник для немцев собрал!

– К бабушке твой мед! Готовь людей. Выступишь немедленно. Где там Дзюба околачивается? Сколько он гавриков привел? Тридцать пять?

Зачерпнув ковшиком воды в большом чугуне сбоку от двери, Ефимов оглянулся на Кухарченко:

– Чертовски измучился сегодня. Еле выбрался из Вейно. Животом маюсь. Прилечь, что ли?.. Да! Запомни! По одному часовому у склада, у канцелярии штаба и у моста. Да отделение в караульном помещении с пулеметом. Утром из Вейно через Князевку на Быхов тридцать фрицев со станкачом проехали. Я их видел с чердака.

Кухарченко встал, зевнул, потянулся, не глядя на Ефимова, равнодушно бросил:

– Не нравишься ты мне, Ефимов. Странный ты тип. Одно слово – интеллигент. То мрачный ходишь, то без спиртного пьян, то в бой рвешься, то брюхо болит. Ты что, не пойдешь со мной?

– Живот скрутило. Не могу, Алексей, – ответил, опуская ковшик, Ефимов. – Да и «хозяин» велел в лагере быть. Задание мне дал – организовать канцелярию штаба, делопроизводство, обзавестись пишмашинками, обеспечить бумагу, поставить штабное дело солидно, на широкую ногу…

– Ну и хрен с тобой и с твоим «хозяином!» «Хозяин!» А тебя недаром его тенью зовут!

– Так ты как? В двенадцать? Ровно?

– Как штык! Не такой Алексей Харитоныч фраер, чтоб при полной луне в гарнизон переться… А вы, я вижу, такую писанину разведете, что и воевать некогда будет!

В комнату вошел Гущин, командир третьего взвода.

– Васька! Как ты сюда попал? – приветствовал дружка Кухарченко. – Машину отбил?

– Сорвалось, – сконфузился Гущин. – Ребята ее опять в сито превратили. Вот, может, в Вейне повезет.

– И люди с тобой? И Барашков?

– Все тут. А это что за фраера? Полицаи? Обыскали?

– Шмонать и сами умеем. А впрочем, займись-ка, кореш, вот этим агрономом, может, что и найдешь. Я только «бачата» взял. Тоже мне изменник – «анкера» за измену купить не мог.

Гущин добросовестно взялся за дело. На столе появились кожаный футляр с очками, огрызок карандаша, документы и пачка марок в потертом бумажнике, две или три женские фотокарточки, распечатанная пачка сигарет, носовой платок, стальной метр, самописка, вывалянные в табаке немецкие конфеты, расческа, камушки для зажигалки, связка ключей, пачка немецких лезвий для безопасной бритвы, советский двугривенный, почтовые марки с Гитлером, старенькая записная книжка – чего только не носит в карманах человек!

Кухарченко взял и небрежно перелистал записную книжку:

– Постой! А может, тут сведения какие военные! Ну-ка, Витька, дуй сюда! Смотри, шкет, да тут стихи какие-то! – Кухарченко пододвинул лампу, подкрутил фитиль. – «Первая фигура. Кавалер делает левой ногой шаг в сторону, подскакивает к ней, одновременно повертывая корпус налево и выбрасывая правую ногу вперед…» Что за чушь? Ну-ка, ну-ка! «Оставляя корпус на левой ноге»… Может, тут зашифровано, а? «Затем, опуская правую ногу на пол, делает одно па балансэ…» Ни хрена не понимаю! Видать, сложная наука эта агрономия! «Затем повторяет все эти па, начиная с правой ноги, дама все па начинает с другой ноги…»

– Похабщиной пахнет, – убежденно заметил Гущин.

Кухарченко обвел нас ошарашенным взглядом:

– Эй, агроном! Что ты тут накалякал?

– Танцевать учился, – промычал агроном. – Падеспань.

– Гм! Понятно. А вот и стихи. «Он юное сердце навеки разбил, навеки убита вся жизнь молодая»… Это ты насчет войны? «Нет жизни, нет веры, нет счастья, нет сил…» Занятно! «Но в душу вошел к ней чужой, неизвестный, ему она сердце и жизнь отдала». Сам, что ли, писал?

Агроном всхлипнул, утирая разбитый нос:

– Нет, песня такая…

– Понятно. Значит, это песня да танцы тебя до жизни такой довели?

Глаза агронома из тоскливых вдруг снова стали наглыми.

– Вам этого не понять! Это культура! Да-с… – Он тут же замялся, всхлипнул, опасливо глянул на Кухарченко.

Я перелистывал страницы записной книжки, копался в документах, пытаясь до конца разобраться в этом человеке. В записной книжке было много адресов и фамилий, и каждая фамилия была помечена разным числом звездочек – от одной до пяти: по-видимому, по важности, по служебному весу записанного лица. Особый раздел в книжке был озаглавлен: «Дни рождения знакомых, друзей и сослуживцев», тоже со звездочками. В другом разделе агроном записывал членские взносы, даты каких-то собраний, расходы на подписку на центральные и местные газеты, номера облигаций. В документах я нашел несколько Почетных грамот и благодарностей, восторженную прошлогоднюю характеристику («морально выдержан, предан, скромен»), довоенную сберкнижку: «Остаток: 3162 руб. 32 коп.».