заключенных как можно скорее расстаться с тюремным двором.

Он нашел себе попутчика и два дня и две ночи шел к Берлину вслед за наступавшей Советской Армией. На вторую ночь на перекрестке дорог их остановил советский автоматчик. Он сказал:

– Стойте. Кто вы?

Они показали тюремные карточки и сказали:

– Мы заключенные.

Он не понял или не поверил и сказал:

– Ложись.

Они легли на землю. Тогда он снова переспросил:

– Кто вы такие?

– Мы заключенные, антифашисты, – сказал Буш.

Автоматчик стоял рядом с ними и думал. Несколько минут думал, потом сказал:

– Встаньте. Идите.

На третий день ходьбы Буш встретил советского лейтенанта, немножко знавшего немецкий язык. Он оказался москвичом и, когда Буш стал ему объяснять, что он Буш, сразу узнал его:

– Я же вас слышал в Москве! – И начал петь его песню: – «Друм линкс, цвай, драй…»8

«Да, это мой человек», – подумал Буш, услышав, как поет этот советский лейтенант.

На следующую ночь их снова задержали. Была слышна близкая перестрелка на окраинах Берлина. Их привели в штаб. В штабе за столом сидел и дремал очень усталый русский майор, Он поднял голову, протер глаза и спросил:

– Кто вы?

Буш сказал, что они заключенные, антифашисты. Тогда майор еще раз протер глаза, посмотрел на Буша и сказал:

– Тогда идите.

Они пошли дальше.

Они переправились на лодке через канал и наконец попали в Берлин, в город, где когда-то стоял дом, где жил Буш, и где теперь почти все было разбито.

Наконец Буш дошел до своей улицы. Что-то со страшной силой тянуло его к тому месту, откуда он ушел ровно двенадцать лет назад, после того как Гитлер пришел к власти.

Буш знал про жену, что она была тоже где-то в фашистских концлагерях. Он шел, решительно ни на что не рассчитывая. И вдруг среди многих разбитых домов увидел свой дом, совершенно целый, как ни странно. Дверь была приоткрыта. Он толкнул ее ногой и вошел.

Дом был целый, и там, внутри, в доме, было даже все прибрано. Все стояло как стояло двенадцать лет назад. Его до того потрясло это, что он не мог оставаться в доме и вышел на улицу.

Вышел и увидел – напротив дома на улице стоят две женщины. Они стояли и смотрели в его сторону. Потом одна из них сказала, не двигаясь с места:

– Боже мой, да это ж Буш!

Это была его собственная жена, которая тоже вернулась из концлагерей два дня назад.

Так они встретились через двенадцать лет около своего дома. Гитлер, от которого в тридцать третьем году он бежал в Советскую Россию, был мертв, а Советская Армия стояла в Берлине.

Вот и все, что я записал в свой дневник тогда, после своего первого свидания с Бушем – антифашистом, знаменитым певцом, великим актером.

Именно о нем я написал стихи «Немец», которые начинались так:

В Берлине, на холодной сцене,

Пел немец, раненный в Испании,

По обвинению в измене

Казненный за глаза заранее,

Пять раз друзьями похороненный,

Пять раз гестапо провороненный,

То гримированный, то в тюрьмах ломанный,

То вновь иголкой в стог оброненный.

Воскресший, бледный, как видение,

Стоял он, шрамом изуродованный,

Как документ Сопротивления,

Вдруг в этом зале обнародованный…

Для меня как для поэта Эрнст Буш с юности и до седых волос был и остался символом антифашистской Германии.

1965

О Всеволоде Илларионовиче Пудовкине*

Я впервые увидел Пудовкина очень давно – в 1932 или 1933 году. Пудовкин ставил тогда на студии Межрабпомфильм своего «Дезертира»1, а мы, молодые ребята, работавшие в механической мастерской студии, бегали в свои обеденные перерывы наверх в павильон смотреть, как снимает Пудовкин.

Он поразил меня тогда так же или почти так же, как, наверное, поражал всех, кто впервые видел его, занятого работой. Поразил неистовой увлеченностью делом и одновременно – полной отрешенностью от всего, что в данный момент к этому делу не имело касательства. Очевидно, он не только не думал о том, как он может выглядеть со стороны во время работы, в запале, но и не способен был представить себе, что художник вообще может думать об этом. Во время съемок он сам был не вне картины, которую снимал, а как бы внутри нее. Он входил внутрь ее пространства – духовного и физического – и существовал там. Он улыбался и сердился, корчился, сгибался, разгибался, вскакивал, чуть не взлетал в воздух вместе с тем чувством, которое владело им в данную секунду там, внутри совершаемой им работы. И в этом было нечто удивительное и пугающе прекрасное, запоминающееся на всю жизнь.

Наверное, я говорю об этом другими словами, чем сказал бы тридцать пять лет назад. Но в основе того, что я говорю сейчас, лежит чувство первой изумленности Пудовкиным, которое у меня сохранилось с юности, и я нисколько не преувеличиваю силу этого чувства.

Следующая памятная для меня встреча с Пудовкиным состоялась через десять лет. Весной 1943 года я получил в редакции «Красной звезды» двухмесячный отпуск2, чтобы написать повесть о Сталинграде, и сидел писал ее в Алма-Ате.

Пудовкин как раз в это время закончил там, в Алма-Ате, фильм «Русские люди», в основу которого была положена моя пьеса3. К созданию фильма я не имел никакого отношения. Пудовкин сам написал сценарий, и я увидел картину только на просмотре, когда она уже была готова.

Фильм произвел на меня сильное впечатление. Я уже видел к тому времени несколько постановок пьесы в театрах в превосходном актерском исполнении, и, хотя в фильме тоже хорошо играли, поразило меня не это. Меня поразило другое, то, чего не было в театре и что вторглось в фильм вместе с Пудовкиным – режиссером и актером.

Да, да, и актером. Потому что Пудовкин играл в этом фильме одну из главных ролей – роль немецкого генерала. Роль новую, написанную им самим для себя и лишь отчасти, сюжетно, напоминавшую о том персонаже пьесы, от которого оттолкнулся Пудовкин.

Я вновь смотрел этот фильм через двадцать лет, после войны, и мне кажется, что и по сей день никто еще у нас в кино не сыграл с такой силой и значительностью фигуры генерала фашистского вермахта – человека сильной индивидуальности, врага жестокого и опасно крупного. Именно таким