открыто наделив героя своей литературной биографией и чертами своего характера, сделав его «автором» своего любимого и высоко оценённого современниками романа «Бедные люди», посчитал подобный подзаголовок, если можно так выразиться, кокетством? В иных местах романа забываешь, что это Достоевский пишет якобы не о себе, что это рассказ Ивана Петровича: «Вот в это-то время, незадолго до их (Ихменевых. — Н. Н.) приезда, я кончил мой первый роман, тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и, как новичок, сначала не знал, куда его сунуть. <…> Я же просто стыдился сказать им, чем занимаюсь. Ну как, в самом деле, объявить прямо, что не хочу служить, а хочу сочинять романы <…>. И вот вышел наконец мой роман. Б. обрадовался как ребёнок, прочитав мою рукопись. Нет! Если я был счастлив когда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха, а тогда, когда ещё я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгие ночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда я сжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будто с действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчас даже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим…» Затем происходит читка романа Ивана Петровича вслух, и слышатся-приводятся суждения Наташи Ихменевой и её родителей. Здесь воссоздана в художественном виде история выхода в свет «Бедных людей», первые критические мнения (в первую очередь, Б. — В. Г. Белинского), опасения родных Достоевского за него, решившего бесповоротно сделаться профессиональным писателем…

Ф. М. Достоевский. Фотография М. Б. Тулинова, 1861 г.

И ещё фрагмент романа, который, если не сделать ссылку, можно, нимало не сомневаясь, посчитать за выдержку из письма Достоевского: «… всё роман пишу; да тяжело, не даётся. Вдохновение выдохлось. Сплеча-то и можно бы написать пожалуй, и занимательно бы вышло, да хорошую идею жаль портить. Эта из любимых. А к сроку непременно надо в журнал. Я даже думаю бросить роман и придумать повесть поскорей, так, что-нибудь лёгонькое и грациозное и отнюдь без мрачного направления…» Вот эту-то постоянную боязнь — испортить замечательную идею, торопясь кончить к сроку, из-за денег — и «подарил» Достоевский своему герою-автору. Вернее, он сделал его по своему образу и подобию бедным литератором и наделил всеми вытекающими отсюда последствиями. Иван Петрович живёт не в комнате даже, а в каком-то «сундуке»; частенько приходится ему, отрываясь от своего романа, наниматься к антрепренёрам писать компилятивные статьи за несколько несчастных рублей; рукописи свои (которые через сто лет будут по листочкам разыскивать!) он, за неимением портфеля, перевозит из «сундука» в «сундук» в подушечной наволочке; костюм его жалок и плохо на нём сидит; и он, по меткому замечанию князя Валковского, питается полгода одним чаем… Аналогичные реалии из жизни самого Достоевского хорошо известны из написанных биографий писателя и его эпистолярного наследия.

Ещё одно общее профессиональное качество роднит этих двух писателей — их поразительную работоспособность. «Я хочу сделать небывалую и эксцентрическую вещь: написать в 4 месяца 30 печатных листов, в двух разных романах, из которых один буду писать утром, а другой вечером и кончить к сроку…» — «… сегодняшний вечер вознаградит меня за эти последние два дня, в которые я написал три печатных листа с половиною…» Первая фраза принадлежит Фёдору Михайловичу (из письма (из письма к А. В. Корвин-Круковской от 17 июня 1866 г.), вторая — Ивану Петровичу. А вот повествователь «Униженных и оскорблённых» высказывает в разговоре с Наташей одну из постоянных и наболевших своих мыслей в ответ на её опасение, что он испишется и здоровье погубит: мол, «С***, тот в два года по одной повести пишет, а N* в десять всего только один роман написал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдёшь…» «Да, — отвечает Иван Петрович, — они обеспечены и пишут не на срок; а я — почтовая кляча…» Достоевский очень болезненно воспринимал упрёки в «небрежности» стиля, в «одинаковости» языка своих персонажей и постоянно сравнивал разность условий творчества у себя и у С*** (Л. Н. Толстой?),N* (И. А. Гончаров?) и других современных ему писателей.

Очень характерна сцена, когда не без задней мысли пытается подъехать к Ивану Петровичу князь Валковский и хвалит его творчество: «… развернул ваш роман и зачитался <…> Ведь это совершенство! Ведь вас не понимают после этого! Ведь вы у меня слёзы исторгли!..» Но Иван Петрович, которому Валковский самоуверенно отвёл в данной сцене роль вороны из известной басни, абсолютно не реагирует на эти, взятые сами по себе, в общем-то, справедливые слова. Зато сколько искренней радости доставляет герою-автору реакция маленькой Нелли, или тех же Ихменевых при чтении его книги. Их мнение, тех, для кого он писал, наиболее дорого ему.

Иван Петрович не только повествователь-хроникёр, но и сам активно участвует в развитии действия. Он любит Наташу Ихменеву, но всячески пытается устроить её счастье с Алёшей Валковским, он спасает Нелли от мадам Бубновой, он поддерживает морально стариков Ихменевых, не оставляет их своей заботой, он, наконец, в какой-то мере противостоит князю Валковскому. Жизнь Ивана Петровича не удалась — читатель знакомится с ним в сущности уже на закате его судьбы: «В ясный сентябрьский день, перед вечером, вошёл я к моим старикам (Ихменевым. — Н. Н.) больной, с замиранием в душе и упал на стул чуть не в обмороке, так что даже они перепугались, на меня глядя. Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так, что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде чем вошёл, — не оттого, что не удалась мне моя карьера и что не было у меня ещё ни славы, ни денег; не оттого, что я ещё не какой-нибудь “атташе” и далеко было до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого, что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа. Бесконечность легла между нами… И вот, помню, сидел я перед стариком, молчал и доламывал рассеянной рукой и без того уже обломанные поля моей шляпы; сидел и ждал, неизвестно зачем, когда выйдет Наташа. Костюм мой был жалок и худо на мне сидел; лицом я осунулся, похудел, пожелтел, — а всё-таки далеко не похож был я на поэта, и в глазах моих всё-таки не было ничего великого, о чём так хлопотал когда-то добрый Николай