Он пошевелился, кресло скрипнуло.

– Я сказал: «Твой друг утверждает, что и пальцем ее не тронул, только зашел и увидел уже случившееся? Ты ему веришь?» И Бреслин ответил, что верит. На все сто. На тысячу. Он и в этом не лгал. А Бреслин совсем не идиот. У него большой опыт по распознаванию завиральных историй. И я спросил: «Ну и чего ты тогда истеришь? Если твой друг ничего не делал и ничего не видел, то зачем его имени вообще фигурировать в этом деле? Пташка очнется, скажет местным, кто ей врезал, местные приволокут парня в участок, она откажется выдвинуть обвинения, и все разойдутся по домам. А через месяц-другой все повторится. Твоему другу не о чем волноваться. Надеюсь, он достаточно напуган и впредь будет держать штаны застегнутыми».

О’Келли все-таки зашелся в кашле. Мы терпеливо ждали, пока он достанет из кармана платок, вытрет рот, шумно прочистит горло. Затем он снова заговорил:

– Но Бреслин все равно дергался. Мол, его друг не проверял, дышит ли девушка. Слишко был потрясен и слишком боялся, что его заманили в ловушку. Он просто сбежал и сразу позвонил Бреслину. Неизвестно, сколько она вообще там пролежала. Если она мертва, то его друг влетел в серьезные проблемы. Его протащат мордой по дерьму, и он все потеряет. А все из-за того, что свой конец в неправильную дырку пристроил.

Мы со Стивом разом напряглись. Нам Бреслин заявил, что Маккэнн проверил и убедился, что Ашлин мертва. А значит, срочности со звонком в службу спасения не было, Маккэнн не оставил ее лежать на полу, истекающую кровью. Обе версии – полная херня, но интересно, почему О’Келли преподнесли несколько иную версию.

О’Келли ничего не заметил – или не хотел замечать. Он снова заговорил.

– «Ну и чего ты хочешь?» – спросил я. Бреслин сказал: «Если она мертва, я хочу участвовать в расследовании. Я не прошу назначить меня ведущим детективом, только быть поблизости, приглядывать за тем, что происходит, чтобы моего друга не трогали, если в этом не будет необходимости. Если там и так все понятно, то незачем рушить ему жизнь. Если же он понадобится, я позабочусь, чтобы он сам явился. Клянусь. Шеф, у меня тринадцать лет безупречной службы в отделе. А теперь я позвоню в полицию». – От воспоминаний у О’Келли слегка кривилось лицо. – Бреслин не такой уж гений, каким себя полагает, но он хороший мужик. Никогда меня не подводил. Никогда не просил об одолжении, максимум лишний денек к отпуску. Если он надумал обналичить свои заслуги таким образом… – Плечи поднялись и тяжело опали. – В общем, я согласился. Велел быть очень осторожным и приглядывать за другом. Сказал, что буду лично следить за расследованием, и, если почую неладное, пусть ждет серьезных неприятностей, а его друг мигом окажется здесь. Он сказал – без проблем. Вообще без проблем. Сказал, как он мне благодарен, и как он мне обязан, и еще немножко полизал мне задницу, уж не припомню, в каких выражениях. А потом позвонил в полицию.

Еще одна история. Ни в одной из предыдущих правды не было ни на йоту. Жертва, свидетели, детективы – все наперебой придумывали разные истории, чтобы мир крутился так, как им удобно. Заталкивали свои истории нам в мозг, запихивали в глотку. Теперь очередь дошла и до шефа.

Я так долго молчала, что когда заговорила, то голос звучал хрипло и грубо, иссушенный раскаленными батареями:

– Вы ведь знали, кто был этот друг.

Глаза О’Келли уставились мне в лицо. Застыли, будто я слишком его утомила и он не в силах отвести их.

– Скажи мне, Конвей. Когда ты учуяла гнильцу, ты сразу подумала: «Ну конечно, это наверняка кто-то из моего отдела»?

Слова «кто-то из моего отдела» обрушились волнующейся тяжестью океанской толщи. Двадцать восемь лет О’Келли прослужил в Убийствах. Когда он пришел в отдел, я с мальчишками носилась по улице с игрушечным пистолетом. И я могу только мечтать, что когда-нибудь пойму все значение этих слов – «мой отдел».

– Нет, – ответила я.

– А когда должна была уже сообразить, ты сразу подумала об этом?

– Нет.

– Нет. – Он снова повернул голову к окну. – И я нет. Но я удивился. Мне не понравилось. И меньше всего в этой ситуации я думал о себе. Но это уже произошло. Поэтому я и передал вам это дело. Мне нужно было знать. А вы были единственными, кто не отшвырнул бы это дело, словно раскаленный уголь, пожелай того Бреслин.

Итак, нас кинули на грязную работу. Может, он ожидает, что мы поблагодарим за оказанное доверие?

– Теперь вы знаете правду.

– Вы уверены? Жизнь свою на это поставите?

– Он сделал это, – произнес Стив.

О’Келли несколько раз кивнул. Сказал:

– Ладно. – Себе сказал, не нам. – Ладно.

Я ждала этого. Даже развлекалась, гадая, что в первую очередь он извлечет – отеческую мудрость, лояльность отделу, беседу по душам, чувство вины, взятку или угрозы. Я понадеялась, что у Стива нет особых планов на вечер, потому что прежде, чем до шефа дойдет, что все его усилия псу под хвост, времени угробится немало. И еще я пыталась решить, стоит ли сообщить, что уже поздно, и насладиться потрясением на его физиономии, или уж пусть узнает все сам вместе с остальными, когда выйдет «Курьер».

Шеф развернулся к столу и поднял телефонную трубку. Пальцы неуклюже и жестко тыкали в кнопки. Когда на другом конце ответили, он сказал:

– Маккэнн, зайди ко мне в кабинет. – И повесил трубку. Взгляд его скользнул по нашим лицам. – Можете остаться. Если будете вести себя соответственно. Станете встревать – выгоню.

И снова отвернулся к окну, за которым не было ничего, кроме черноты.

Мы со Стивом переглянулись. У Стива лицо будто заострилось. Он весь был воплощением настороженности. Он не понимал, к чему все идет, и происходящее ему не нравилось. Как, впрочем, и мне. Мы обменялись незаметными кивками: приготовься. И замерли в ожидании, слушая слабое шипение радиаторов, тяжелое дыхание О’Келли.

Стук в дверь нарушил тишину.

– Войдите, – сказал О’Келли, поворачиваясь на своем кресле, и Маккэнн возник в проеме: мятый пиджак, запавшие глаза.

Два взгляда, один на шефа, другой на нас, – и он все понял. Плечи тут же расправились, он был готов принять бой.

– Моран, уступи стул Маккэнну.

Мы со Стивом оба встали и отошли к стене.

Секунду казалось, что Маккэнн так и останется стоять, но затем он выбрал стул подальше от нас и сел. Ноги расставлены, подбородок вперед.

О’Келли сказал:

– Ты должен был все мне рассказать.

Быстрый румянец залил щеки Маккэнна. Он открыл рот, чтобы вывалить поток причин, объяснений, оправданий, чего угодно. И закрыл.

– Сколько лет я твой шеф?

Мгновение спустя Маккэнн ответил:

– Одиннадцать.

– Жалобы есть?

Маккэнн покачал головой.