литературы прошлых веков – и осталось на излете. А вот позор и слабость не дали мне набрать номер психолога. Я начал было писать запрос на анонимную демоконсультацию на профессиональном сайте – да так и не закончил его: меня скрутило голодом, я впился зубами в сырой кабачок и очнулся только час спустя, глодая замороженную курицу. Запрос так и остался висеть в черновиках.

Во вторник я съел собаку.

Это был вертлявый шпиц, мелкий и глупый, бегавший без поводка. Он отбежал от хозяйки метров на десять, чтобы задрать лапу, – и завернул за угол дома. Это его и погубило. Именно это желание задрать лапу в конкретном месте, под балконами первого этажа, именно оно его и погубило – а не я, одним быстрым движением сгребший его в плотный пакет, а вторым – с размаху приложивший этим пакетом об угол дома. Лай оборвался на первом же писке, хозяйка так ничего и не поняла.

Она еще долго искала пса, я видел объявления на столбах, несколько дней слышал ее испуганный зов. Она ходила и по ночам, выглядывая собаку в подвале, призывая ее под окнами. Но пес был давно мертв, и сожран, и переварен. Я не сказал «приготовлен». Не уточнил, потушен или поджарен. Потому что я просто не успел. Потому что голод был сильнее.

Этот пес стал точкой невозврата. С той минуты я уже не мог ничего рассказать психологу – даже если бы и заставил себя пойти на этот прием. Голуби, вороны и даже шустрые воробьи – знаете, они хорошо ловятся гуртом, в фальшивую кормушку из пятилитровой бутыли – это все мелочи. Они всегда были человеческой кормовой базой, ею и остались. Скажи кому, что ты съел голубя, – человек скорее поморщится от того, что это негигиенично, странно и глупо, но не будет шокирован до глубины души жестокостью произошедшего. Собака же – животное-компаньон, и то, что ее едят в Корее, никак не оправдывает ее пожирание в нашей культуре.

Психолог бы не понял. А может быть, и понял бы – но по-своему. В любом случае он бы мне не помог. А уж если бы он узнал о людях…

Нет, конечно, я не ел людей. Я думал об этом, но не ел. Не ел. Мое воображение описывало мне сладость филейной части, сочность грудинки, упругость хрящей… Я мысленно раздевал каждого встречного – мужчин и женщин, детей и стариков – и так же мысленно готовил из них блюда. Я понимал, что меня привлекает не сама человечина – а лишь то, что это было огромное, практически неограниченное количество мяса в прямом доступе. Свежего мяса. Всегда – свежего.

Мясо было везде – на улицах, во дворах, за тонкой стенкой квартиры, оно жило, дышало, питалось, чтобы сохранить себя свежим как можно дольше. Но, само собой, оно и портило себя. Случайно встреченные курильщики вызывали у меня всплеск отвращения – может быть, они думали, что от сигарет их мясо приобретет какой-то легкий привкус закопченности, аромат костра? О нет, от табака мышечные волокна – которые и являются сутью мяса – становятся горькими, отдают хинином, от них во рту привкус прогорклого масла и старого дешевого черного перца, можно съесть лишь кусочек, запивая чем-то, перебивающим вкус, – и я перебивал его горячим крепким чаем, горечь за горечь, отрезал маленький кусочек, глотал, не жуя, чтобы не успеть распробовать этот отвратительный вкус, чтобы просто набить желудок, и запивал, и снова отрезал, глотал – и запивал, я выпил четыре чашки на это жалкое предплечье, да, я ел человека, ел, ел, ел!

Теперь я точно не мог пойти к психологу. И к психиатру. И даже в полицию. И уж точно спросить совета на анонимном форуме. На форуме бы меня подняли на смех, сочли бы троллем – я не мог даже прикинуться писателем, который корпит над хоррор-романом. Представляю, что ответили бы мне на запрос «Мой герой испытывает жуткий голод, ест собак и людей, как ему быть, как излечиться?». Твой герой – ты и думай? Да, я был своим героем – я и думал.

Иногда я пытался сдерживаться. Это получалось плохо, потому что голод обитал не только в желудке – тогда бы я мог пересилить его, что-то решить, как-то справиться, во всяком случае, я тайно надеялся, что у меня на это хватило бы сил и мужества. Но голод атаковал мозг.

Я не мог думать ни о чем, кроме еды. Каждый предмет воскрешал в моей памяти полузабытые блюда. Изгиб спинок венских стульев в витрине мебельного магазина напоминал о шоколадных фигурках и узорах на тортах, цветастое платье на манекене – о филе утки с базиликом под корочкой из пармезана, с конфитом из сладких перцев на яблочной эмульсии, темневшая на асфальте лужа – о карпаччо из морских гребешков, черном ризотто и черной треске…

Я ежедневно худел – и так же ежедневно набирал вес. Кинокритик совершил ошибку, питаясь беляшами – а до этого, разумеется, котлетами, макаронами, салатами, кашей и что там мог найти в магазинах и забегаловках. Мертвая еда не насыщала. Она просто набивала желудок на пару минут – и рассеивалась там без следа, словно падала в какую-то черную дыру, будто я был какой-то червоточиной для ее телепортации из точки А в точку Б.

Живая еда – свежая, которая только что дышала и мыслила, – была совершенно другой. Она придавала силы и заглушала голод – пусть ненадолго, на час, на два, но заглушала, очищала разум и заставляла меня ужаснуться тому, что я делал. Но потом приходил голод, и все проваливалось в бездонную сосущую бездну.

Однажды в лифт со мной зашел мальчик. Лет семь – худенькие плечи оттягивал огромный рюкзак, мешок со сменкой бил по коленям. Незнакомый мне мальчик, не живший в нашем подъезде, – наверное, после школы решил заскочить к другу.

Уже заходя в лифт на первом этаже, я услышал домофонную трель открываемой двери подъезда и начал ожесточенно жать кнопку своего восьмого этажа. На мгновение у меня мелькнула мысль выскочить и идти пешком – я понимал, к чему может привести то, что я окажусь на пару минут запертым в лифте со свежим мясом, да еще и направляясь домой, где есть стол, ножи, духовка… Но я не успел.

В кабину шагнул мальчик. Килограммов тридцать вместе с одеждой и рюкзаком, тощенький, но свеженький. Кровь бросилась мне в лицо, желудок скрутило, голод