Я нарочно обошел наш дом кругом, чтобы получше все рассмотреть. Никто не обращал на меня никакого внимания. Ради любопытства я попытался было сунуться на мост со своим сертификатом почетного гражданина Москвы и временным пропуском, но и соваться то, собственно, оказалось некуда. Проход был наглухо перекрыт, а дежурившие за колючкой солдаты смотрели на меня так, словно я говорил на каком то совершенно незнакомом им языке. Перелезать же через заграждение я, естественно, не рискнул. Все это не то чтобы вызывало у меня сильную тревогу, но чтобы успокаивали — тоже сказать нельзя.

Солнце начинало густо золотиться, краснеть и, тяжелея, клониться к закату. Москва за рекой сияла в своем всегдашнем великолепии. Был хорошо виден и гигантский дирижабль с полощущимися на ветру портретами Феди Голенищева и разноцветными флагами России.

Наконец, я вошел в подъезд и пешком — лифт почему то не функционировал — поднялся к себе на девятый этаж. За последнее время я настолько привык, что на соседних лестничных площадках маячит кто то из охраны, что даже не замечал этого. Теперь же, не увидев никого ни внизу, ни наверху, пожал плечами.

Я вернулся домой с таким ощущением, как будто выходил всего на пять минут. В квартире было как то особенно светло и просторно. Так бывало, когда жена вдруг наведет масштабную уборку. Приглядевшись, я увидел, что так оно и было. Все окна после зимы были раскупорены, а стекла отмыты до блеска. Опять «обошлись» без меня.

— Привет, — сказал я жене, которая сидела на кухне с таким видом, как будто не имела к уборке никакого отношения. Перед ней уютно дымилась чашечка кофе и лежал иллюстрированный журнал. В руке у нее был карандаш. Она сосредоточенно разгадывала кроссворд.

— Здравствуй, — как ни в чем не бывало улыбнулась она.

Я ощутил в ее интонациях тонкую усмешку и готов был поклясться, что ей уже все известно о моих похождениях. Возможно, все это было плодом моего воображения, порожденного чувством вины. Затевать с ней выяснения отношений нечего было и думать. Впрочем, внешне все выглядело вполне по дружески. Не зная что сказать, я вышел из кухни.

Потом я заглянул в комнату к сыну. Александр сидел за компьютером. Честно говоря, я и не ожидал застать его за каким-нибудь другим занятием.

— Привет, — сказал я.

Он, естественно, отреагировал не сразу.

— Здравствуй, папочка, — промолвил он, рассеянно оглянувшись на меня. У него было такое выражение, словно он хотел меня о чем то спросить, но, увлеченный своими занятиями, никак не мог теперь вспомнить о чем именно. Через секунду, так и не дав себе труда вспомнить, он снова уставился в экран. Я вышел.

Наши старички сидели у телевизора, а потому вообще не обратили на меня внимания. Отец как обычно перескакивал при помощи пульта управления с канала на канал, но по всем каналам мелькали одни и те же новости. Телекомментаторы вещали до того затейливо и с каким то одним им понятным сарказмом, что совершенно нельзя было разобрать, наступил ли в текущей ситуации какой либо прогресс или наоборот кризис усугубился. Они, словно жонглеры, манипулировали одними и теми же словами: кризис, прогресс, падение, взлет и т. д. Если прогресс и наступил, то непонятно, кому от этого должно было полегчать. А если усугубился кризис, то для кого именно. Собственно, новостей как таковых не было.

Все у нас дома было как обычно, на первый взгляд даже лучше обычного, но, тем не менее, я ощутил в воздухе какой то тревожный, едва уловимый холодок, словно привкус мяты. Не исключено, что этим холодком веет из моей собственной души, решил я и привычно отправился в ванную.

Я плескался под нашим чудесным душем. В общем то вне всякой мыслительной деятельности. Струи воды переменной силы и температуры окатывали меня со всех сторон, словно я находился внутри сложного фонтана. Вода всегда действовала на меня умиротворяюще. Временами в моей памяти вставали картины волшебного купания в апартаментах Альги, но в какой то абстрактной форме. Я воспринимал произошедшее так, словно сам не имел к этому непосредственного отношения, — словно прелюбодеяние произошло со мной не взаправду, а как бы во сне, — что, кажется, характерное свойство мужской психологии.

Когда я вышел из ванной, Александр уже оторвался от компьютера. Стало быть, вспомнил, зачем я ему понадобился. Пока я на кухне кипятил себе воду для кофе, он подошел ко мне и вдруг стал просить, чтобы я разрешил ему перейти учиться из Городского колледжа в Деревенский Пансион. Он и прежде высказывался в том смысле, что не прочь там учиться, но теперь просил, почти канючил с необычной для него настырностью.

— Нет, нельзя, — пробурчал я.

— Но почему, папочка?

Я не знал, что ему отвечать. Мне было странно, что я должен объяснять ему такие естественные вещи. Разве нормально, чтобы ребенок жил отдельно от родителей?.. Я посмотрел на жену, но Наташа по прежнему, устроившись с ногами на диване, даже, как мне показалось, с нарочитой сосредоточенностью была занята кроссвордом и не обращала внимания на происходящее.

— Но почему, папочка? — не отставал сын. — Я хочу учиться там, вместе со всеми нашими ребятами!

— Александр, милый… — вздохнул я и попытался обнять сына за плечи, но тот уклонился от моих объятий и забрался на диван к Наташе.

— Мамочка, — теперь он приставал к ней, — я хочу в Пансион… Скажи папочке!

Дальше произошло то, отчего у меня помутилось в глазах.

С неожиданной яростью и совершенно беспричинной злобой и грубостью Наташа наотмашь ударила Александра по лицу. Сильно ударила. Удар пришелся по лбу, по щеке, по губам.

— Ты же слышал, что нельзя! — выкрикнула она.

Никогда ничего подобного в нашей семье не было. Я мог вообразить себе такое разве что в страшном сне. Самое ужасное, что Александр сидел не шевелясь. Он не заплакал и даже не изменился в лице. Его голубые глаза были широко раскрыты. Он как будто даже жался к ней — к ударившей его матери. Я бросился к нему, обнял его и притянул к себе. Я словно боялся, что она ударит его еще раз.

— Господи, что ты делаешь?! — пробормотал я и повернулся к сыну: — Что… разве мама била тебя и раньше?

— Да, мамочка, меня била, — сказал мальчик.

В моей памяти сразу всплыло то, что мне было известно о детстве Вени, Папы, о том, как обращаются с детьми в других семьях. Неужели и у нас все так же, как у других? Особенный, ужасный, звук удара стоял у меня в ушах. Я не знал, что сказать жене. Я не находил ни слов убеждения. Не говоря о том, чтобы пригрозить ей.

— Умоляю тебя, Наташа, — взмолился я, — никогда больше не бей его.

Если по ее лицу и пробежала тень смущения или неловкости, то едва уловимая.

— Ладно, — кивнула она, но ее поджатые губы говорили, что она, может быть, даже не считает себя такой уж неправой. — А ты, — сказала она сыну, наклонившись и быстро чмокнув его в лоб, — иди к себе.

Александр послушно встал и ушел.