Когда вошли в мастерскую Волченецкого, то увидели мольберт, на котором стоял портрет коновлянки. Он мне понравился, и я не скрывал этого. Драгомирова тоже сказала несколько одобрительных слов.

Я обратился к художнику:

— Позвольте вам сказать, хотя это как будто бы и не мое дело. Однако все мы, русские, в чужой стране как-то связаны между собой. По поступкам одного судят обо всех нас. Ваша модель только что заявила нам, что была у адвоката, так как вы не отдаете ей портрет.

— Конечно, я ей отдам портрет, как обещал, — ответил Волченецкий. — Но войдите в мое положение. Этот портрет стоил мне уже достаточно денег. Я посылал его в Париж, где он понравился, и даже была напечатана заметка в газете. Я хочу еще использовать его на выставке в Белграде. Когда он вернется, я ей его отдам.

* * *

Портрет вернулся из Белграда, но он все его не отдавал. И госпожа Мария подала жалобу в суд. Прошло много времени, и я снова приехал в Рагузу (Дубровник) — меня вызвали в качестве свидетеля. К тому времени я немного подучился говорить на дубровачском диалекте.

Интерьер в доме Шульгиных. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

Судья спросил меня, как было дело. Я показал, что мы посетили художника и разговаривали с ним, стоя перед «сликой», и он сказал, что исполнит обещание, когда портрет вернется из Белграда.

Произнеся эти слова, я обратился к уметнику, то есть к художнику:

— Правильно ли я изложил нашу беседу перед портретом господжи Марии?

— Правильно и точно, — ответил он мне и продолжил, обращаясь к судьям. — Но я говорил не о самом портрете, а о копии.

Тогда судья опять спросил меня, что я думаю по этому поводу. Я ответил:

— Мы стояли перед подлинным портретом, копии еще не было. Я не могу знать, что было в мыслях у господина уметника.

Вопросов ко мне больше не было, и меня отпустили. После длинной волокиты суд все же решил, что господин уметник должен отдать господже Марии не подлинник, а копию. На этом дело и кончилось.

К тому времени Чекалину его красотка надоела, так как она продолжала бродить по ночам с ножом. Он дал ей откупного тридцать тысяч динар, купил ей еще в придачу бакалейную лавку на Боковой улице в Рагузе и попросил покинуть его дом. Она ушла.

Я посетил как-то ее в лавке. Она уже успокоилась и приняла меня вполне любезно. Я спросил ее:

— Господжа Мария, а вы бы не хотели вернуться к себе на родину, в Конавле?

— В Конавле? Никогда. Я обеспечена навсегда, и мне нельзя возвращаться.

* * *

В Рагузе проживала мой старый друг по войне Мария Николаевна Хомякова. Ее отец был одно время председателем Третьей Государственной Думы. Он был крестником Гоголя, человеком очень обстоятельным, настоящим русским барином, хотя происходил из татар. Хомяк, Аксак26 и Корсак27 — три татарина, прибывшие из Орды и давшие начало русским дворянским родам Хомяковых, Аксаковых и Корсаковых.

Во время Первой Мировой войны Николай Алексеевич Хомяков был главою Красного Креста 8-й армии, а его дочь Машенька заведовала передовым санитарным отрядом в Тарнове. Там был католический монастырь, который наш отряд занял. Монашки-польки остались и кормили раненых и больных. Они давали им обыкновенный европейский обед, правда, не роскошный, но достаточно изысканный. Они носили красивые головные уборы, но ими они не привлекали наших солдат, которым не нравилось их питание, главным образом потому, что давали мало хлеба.

— Чертовы аеропланы! Ты мне хлеба дай как надо.

Весь уход за ранеными лежал на русских сестрах. Для сношения с монашками оказалась очень кстати Дарья Васильевна, которая бойко говорила по-польски. И вообще она оказалась «сестра первый сорт», как говорила Хомякова, очень с нею подружившаяся и полюбившая ее. Но она подсмеивалась над Дарьей Васильевной и называла ее не иначе как heilige Liebe[77]. А меня называла Идолом и неизменно после этого спрашивала Дарью Васильевну:

— Ну что вы в нем нашли? Человек как человек, а для вас он Идол. Стыдитесь.

* * *

Меня там ценили, и вот почему. Через некоторое время я наполнил палаты нашего лазарета ранеными исключительно тяжелыми. Они у нас считались «аристократами», хотя бы они были простые мужики от сохи. Я их привозил по ночам, так как дорога обстреливалась. У меня была небольшая, но очень хорошая санитарная машина, переделанная из легкового автомобиля, то есть имевшая мягкие рессоры. В ней помещались четверо тяжелораненых в ряд. При таких перевозках мне помогал мой племянник Филипп Могилевский, прозванный в отряде «Простофилей» за то, что, поехав в отпуск, растерял всю корреспонденцию, которую ему отдали для передачи в Киеве. Он очень ловко пеленал раненых при помощи одеял и булавок. Их клали в ряд, прижав друг к другу, и потому они лежали спокойно. Но все-таки перед плохой дорогой им впрыскивали морфий, и они засыпали. Через полтора часа (быстрее ехать было нельзя) я привозил их в Тарнов, и если бывали срочные случаи, их сразу же клали на операционный стол.

В нашем отряде была хороший хирург-дама, но в тяжелых случаях я обращался к хирургу-поляку. Сдав раненых, я прямо ехал к нему, будил его глубокой ночью, извинялся и привозил. Почти всегда на мой звонок лазарет открывала Дарья Васильевна, самая бессонная из сестер. В общем, таким образом за короткий срок я привез семьдесят человек, и больше мест не было. Ведь я привозил и тяжелораненых противника, попавших в наши руки.

Отряд работал самоотверженно, по две медали «За храбрость» получили все сестры. Они их заслужили, потому что работали практически в боевых условиях — Тарнов обстреливался «Бертой». Это была двенадцатидюймовая мортира, называвшаяся «короткой Бертой» и стрелявшая с расстояния в четырнадцать километров, в отличие от «длинной Берты», обстреливавшей Париж с дистанции сто километров.

Снаряд «короткой Берты» поднимался на высоту Монблана (четыре с половиной километра), невыносимо ревел и, упав, с грохотом разрывался, делая воронку в семьдесят шагов в окружности и такою глубиною, что всадник мог в ней скрыться. Снаряд весил примерно одну тонну. В общем, «короткая Берта» сделала по Тарнову до ста выстрелов, и пока мортира не расстрелялась, снаряды падали точно. И так как немцы отлично знали, где помещаются лазареты, то по ним не стреляли. Однако, примерно с пятидесятого выстрела «Берта» постепенно стала терять точность стрельбы. И тогда она стала опасной для госпиталя. Снаряды падали все ближе и беспорядочно.

И вот один упал на площади перед монастырем. К счастью, это было ночью и площадь была безлюдной. Снаряд попал в двух лошадей, которых взрывною волною перебросило через трехэтажный дом. Другой раз он разорвался прямо рядом с госпиталем и развалил часть стены так, что стала видна лестничная клетка. Вскоре новый снаряд сотряс сам госпиталь, в результате чего многие раненые попадали с коек. В это время Дарья Васильевна принимала ванну и потом рассказывала мне с ужасом: