Спустя какое-то время нам прислали нового заместителя командующего, генерала Попова Маркиана Михайловича[418]. Раньше Попов командовал армией; какой номер этой армии, сейчас не помню. О Попове у меня остались наилучшие воспоминания. Я с ним вместе много работал, когда было принято решение подготовить наши войска для окружения группировки Паулюса. Сосредоточение войск, поездки в эти войска – все это мы делали вместе с Поповым. Еременко никак не мог оправиться от давнего ранения, у него постоянно болела нога, ездить и ходить ему было трудно, поэтому он на дальние расстояния не выезжал. А когда выезжал, то я видел, что это для него затруднительно, и не хотел побуждать его ездить туда, где можно было обойтись без его поездки. А Попов – здоровый, еще молодой человек. Ему, как говорится, и карты в руки. Человеком он был знающим военное дело.

Позвонили из Москвы, чтобы я прибыл. Приехал в Москву, встретился со Сталиным. Сталин начал меня упрекать, что я допускаю неправильное отношение к генералам, что не защищаю их и т. п. Говорю: «О чем и о ком идет речь? О каком именно генерале? Что вы имеете в виду? Я, собственно, таких случаев не знаю». – «Вот, например, Голиков. Мы вам послали Голикова, а к Голикову вдруг такое отношение». Главным образом Сталин напирал при этом на Еременко: такой он сякой, и прочее. Я был поражен. Прежде Сталин буквально боготворил Еременко, носился с ним, выставлял его как самого хорошего боевого генерала, сам мне об этом говорил, когда мы искали, кого назначить командующим войсками Сталинградского фронта. И вдруг – такое! Правда, прошло уже немало времени после того разговора, противник вполз в Сталинград, бои велись в самом городе. Но это были упорные бои: мы несли потери, и противник тоже нес потери, Сталинград не взял и не возьмет, если нам, конечно, будут оказывать помощь.

Отвечаю: «Товарищ Сталин, я не знаю, что вам рассказывал Голиков, я же должен вам сказать, что если Голиков говорил, что к нему сложилось такое отношение, тогда и я обязан рассказать о причинах нашего плохого отношения к Голикову». И я рассказал о событиях в связи с оставлением фронтового командного пункта в Сталинграде: как мы с ним беседовали, как Голиков держал себя, как выражал абсолютную неуверенность в нашей победе, выказывал даже обреченность и буквально со слезами умолял не оставлять его там. Сталин посмотрел на меня с удивлением. Я понял, что он не допускал такой мысли, не знал этого. Я продолжал: «Поэтому наказание, которое мы наложили на Голикова, было обосновано. Я, собственно, и не понимаю, почему вы так обрушились на Еременко и на меня. Я защищаю, кого следует; но не могу защищать тех, кто заслуживает осуждения». – «Ну вот, а мы решили снять Еременко». – «Если, товарищ Сталин, вы решили отменить наше решение, вы, конечно, сделаете это, но это будет неправильно». – «Почему?» – «О Еременко существуют разные мнения. Как почти у каждого человека, у него много противников, которые не уважают его. Я же, будучи членом Военного совета, прошел с ним через ответственный момент и считаю, что он как командующий войсками (не буду говорить о других качествах, потому что на войне главное – военные качества) вполне отвечает своему назначению и положению. Он оперативен, со знанием дела руководит войсками. Вы посмотрите, как организована оборона Сталинграда, и осуществляется она сейчас тоже хорошо. Это ведь заслуга командующего». Привел я и другие доводы.

Сталин сначала наседал, но потом стал сдавать, отступать и в конце концов прекратил нападать на меня. Пора мне уезжать, и он сказал: «Можете лететь». Когда мы прощались, он пожал мне руку: «Хорошо, что мы вас вызвали. Если бы мы вас не вызвали, то сняли бы Еременко. Я уже решил снять его. Ваши доводы, ваши возражения убедили меня. Надо его оставить». Отвечаю: «Очень правильно делаете, товарищ Сталин, очень правильно». Я сейчас не стану рассказывать, как я противопоставлял военные качества Еременко тем другим, которые как плохие называл Сталин. «Ладно, оставим его». И я улетел. Таким образом, оказалось, что все это было навеяно рассказами Голикова. Я был просто удивлен. Я высоко ценил партийные качества Голикова, и у меня не было оснований сомневаться в них. Но, когда он допустил такую вещь, доложил о своей деятельности очень субъективно, я изменил свое мнение и о его партийных качествах. Если бы он рассказал Сталину хотя бы десятую часть того, что говорил мне и Еременко, когда мы его оставляли на правом берегу, то Сталин и разговаривать с ним не стал бы. А Голиков, вместо того чтобы правильно оценить свою слабость, все свалил на командующего войсками и на меня. Думаю, что Сталин спросил его: «Ну ладно, Еременко, а как Хрущев?» – «А Хрущев тоже не защищал меня. Он с Еременко заодно». Если он так ответил, то это было верно, в этом вопросе мы были заодно с Еременко. Тут каждый честный человек мог занять только такую позицию.

Я вернулся на Сталинградский фронт. У нас продолжалась подготовка к окружению группировки немцев. Как возникла мысль об окружении там противника? Не говорю, что она возникла только у нас, то есть у меня и Еременко, нет, она, возможно, возникала и у других. Но в целом этот вопрос назрел. Чем это было вызвано? А вот чем. Бои на Сталинградском фронте затянулись. Противник сосредоточил усилия на довольно узком направлении. Это говорило о его слабости: на широком фронте он наступательных операций вести не мог и бросал живую силу в город, как в мясорубку. Самые тяжелые бои велись в самом городе. А там обороняющимся было легче, чем тем войскам, которые наступали. От наших войск мы получали донесения, что у противника на флангах его группировки – очень жиденькая оборона. Мы посылали туда разведку. Наша разведка переправлялась через Дон и довольно глубоко забиралась в тыл к немцам. Не всегда она докладывала правильно. Мы ловили их на слове, когда разведчики просто врали и не были в тех пунктах, о которых докладывали. Но это являлось исключением. Как правило, разведка работала добросовестно и докладывала правильно. Она сообщала, что за Доном войск противника нет. На левом фланге фронта у нас стояла 51-я армия. Там тоже была слабая оборона у противника. Главным образом, там находились румыны – очень неустойчивое войско. Командующий 51-й армией докладывал, что там у врага слабые силы, и он мог бы разделаться с ними.

Мы решили проверить боем, насколько устойчиво это направление у противника, и приказали командующему 51-й армией провести такое испытание, а кроме того, специально вызвали командира одной из дивизий, перед которым поставили задачу, на каком направлении нанести удар и какими силами. Строго приказали ему, если удар окажется успешным, чтобы он не продвигался вглубь больше, чем на такую-то глубину. Если появятся пленные, то вести себя с пленными корректно, чтобы не оставить «следов», которые мог бы использовать затем противник. Командир дивизии, хороший такой человек лет 45, коренастый и полный, основательно поседевший, но бодрый и крепкий, отвечает: «Хорошо, я все выполню». Он быстро организовал удар и легко смял противника, углубился в его оборону более даже намеченного, «перевыполнил» план, хотя мы его предупреждали, чтобы он этого не делал. Он захватил много пленных и расстрелял их. Потом противник это использовал в целях агитации против нас. Когда мы это узнали, то раскритиковали его. А он отвечает: «А куда я их дену?» Это, конечно, были неправильные действия. Противник позднее взял представителей солдат из разных своих дивизий, приводил их на это место и показывал: вот, мол, русские, не берут в плен, а расстреливают пленных. Немцы утрировали этот случай, усиливали его значение, пугая свои войска, чтобы те не сдавались в плен.