Еременко принял от меня такой совет очень настороженно. Говорил ли с ним Сталин и говорил ли об этом, не знаю. Может быть, и не говорил. Может быть, он только мне сказал это. Какие соображения были у Сталина, не знаю. Вечером мы сошлись в землянке Еременко: он, Захаров, Василевский и я. Вносились последние уточнения в план. Докладывал Захаров. Все вопросы обсудили, надо было разъезжаться. Ехать всем, особенно Захарову, было далеко. Я смотрю на Еременко. Осталось только одно: чтобы Еременко сообщил условленное Захарову. А он не говорит, у него язык не поворачивается. Я ему: «Ну, Андрей Иванович, надо разъезжаться». – «Да, надо разъезжаться». Я: «Так мы поехали. По-моему, все ясно?» – «Да, все». Одним словом, тянет он. Я стал уже беспокоиться. «Ну, Андрей Иванович, нам надо разъезжаться и следует сказать товарищу Захарову, как же?» – «Да, да». И Еременко вдруг принял официальную позу и повернулся к Захарову. А они были большими приятелями. «Смотрите, товарищ генерал, вот вы поедете в 28-ю армию, так не позволяйте себе бить там людям морды. Иначе дело для вас плохо обернется». Тут Захаров немного приподнял голову, но глаза опустил: «Да что же я, уговаривать буду, что надо наступать?» Опять Еременко: «Товарищ генерал!» Тогда и я реплику подал, и Василевский поддержал, что, мол, товарищ Захаров, нужно вести себя сдержанно, иначе это может обернуться для вас неприятностью. Он пробурчал в ответ что-то невнятное. Трудно ему было такое замечание пережить. Я понимал, что это унижает человеческое достоинство и достоинство генерала, но вызвано это замечание было действиями, которые он себе позволял. А ведь такие действия и унижают больше всего достоинство человека и достоинство воина.

Перед началом нашего контрнаступления настроение у нас резко поднялось. Мы распрощались, пожелали друг другу успеха и разъехались. Я сел в машину с Поповым, Василевский поехал к Толбухину. Добрались мы к рассвету. Дороги были хорошие, ровные. Степь. Путь был нам знаком, и мы мчались на большой скорости. Приехали к Труфанову[425]. Все было готово, строго расписано, люди находились на местах, каждая часть получила свою задачу. Следовало только выждать время, которое намечено для начала операции, и потом начинать. Мы решили ограничиться артиллерийской подготовкой. Авиацию использовать не могли, потому что утром стояли густые туманы и летать было невозможно. Мы боялись, что авиация разбомбит наши же войска.

Для нас было, конечно, большим уроном, что не смогли нанести авиационный удар по переднему краю противника. Это еще больше дезорганизовало бы его, создало панику в румынских войсках[426] и облегчило задачу прорыва их линии обороны. Но не возникло такой возможности. Однако мы считали, что и артиллерией сможем способствовать прорыву линии обороны, потом тотчас введем в прорыв танковые войска, а за танками, когда они развернутся, пустим кавалерию – бросим кавалерийский корпус по тылам противника, чтобы дезорганизовать его тылы.

Наступило 20 ноября. Мы с командующим армией сидели на его командном пункте. Все было подготовлено. Артиллерия, как говорится, на взводе; пехота, механизированный корпус и кавалерийский корпус заняли позиции. Вот дан сигнал ракетой, и артиллерия открыла огонь. У меня создалось впечатление, что земля загудела. Мы вели очень интенсивный огонь. Но не помню сейчас, сколько у нас стояло орудий на один километр линии фронта. Позже, когда вели бои под Киевом, мы поставили на главном направлении более 300 стволов на километр. Потом и это количество было превзойдено. Тут и наполовину не было. Но по тому времени считалось, что много, что это большая артиллерийская мощь. И действительно, противник был дезорганизован. Кончили артподготовку и приказали пехоте занять окопы противника. Пехота, сейчас же начав продвигаться, особого сопротивления со стороны румынских войск не встретила. Румыны занимали там довольно выгодные позиции. Во-первых, они своевременно окопались. Во-вторых, находились на возвышенности. Небольшая, но все-таки возвышенность, так что они лучше нас просматривали местность перед передним краем, нашим же войскам нужно было преодолеть подъем, чтобы занять их позиции. Выгода по рельефу была на стороне противника, и он имел возможность выбора, когда возводил оборону.

Наши войска ворвались в окопы и повели рукопашный бой. Противник отходил. Мы приказали Вольскому[427] вводить механизированный корпус в прорыв. Ждем, а танков все нет да нет. Мы стали уже волноваться. Как же? Мы ведь теряем время. Враг может сорганизоваться и построить новую оборону на каком-то удалении в тылу, оставив передний край. Мы предполагали, что у него имеются там заранее оборудованные позиции. А танков нет. Что такое? Уже рассвело. Солнце взошло. Его самого не видно, потому что стоял туман, но все предвещало, что туман скоро рассеется. А механизированный корпус никак не может войти в прорыв! Мы с Поповым[428] решили: сядем на машину и поедем к Вольскому. Мы знали, где он находился. Проедем по его бригадам и буквально, как говорится, будем подталкивать их в спину или в другое место, чтобы ускорить выступление.

Когда мы с Поповым приехали в расположение танковых войск, то их организация произвела на меня неприятное впечатление, такой там был базар. Все хорошо видно, в поле ни кустика, и танки, и автомашины, и люди в открытую. Нам повезло, что стояла нелетная погода и самолеты врага не поднялись в воздух. Если бы авиация противника летала, то я не знаю, что́ бы она нам наделала в танковом корпусе, а уж о кавалерии и говорить нечего. Конечно, противник не сорвал бы наше наступление и задача все равно была бы решена, но урон он нанес бы нам немалый. Там была просто Сорочинская ярмарка, базар какой-то. Ведь коня и обоз не зароешь в землю, все в чистом поле. Картина была, я бы сказал, ужасная. Вольский все еще возился с командирами бригад, ставя им задачу. Мы начали его торопить – пора кончать, задачи следовало поставить раньше.

Разъехались мы по частям, стали выталкивать в наступление механизированный корпус. Я тогда считал, что это недосмотр Вольского, что он не подготовил своих командиров бригад. Позже я понял, что там, видимо, дело заключалось в другом, комбриги были проинструктированы, и каждый командир получил свою задачу вовремя.

Такое потом наблюдалось не только у Вольского, а и у других командиров танковых войск. Они нарочно медлили, выжидая, когда пехота расчистит путь, чтобы им не подставлять танки под огонь и не терять их при прорыве. Ждали, чтобы был развернут прорыв и легче было бы войти в него танковым войскам. К сожалению, такие рассуждения я потом слышал часто, да и не только слышал, а и сталкивался с ними у многих танкистов. Не буду называть фамилии. Сейчас эти люди занимают довольно высокое положение. Они прекрасно воевали и хорошо закончили войну. Но за многими мною замечался этот грех. Наконец, Вольский сдвинулся. А мы все ездили по полю, по его базару. Солнце стало пробиваться сквозь серость, туман рассеивался и поднимался. Смотрю, летают два самолета над передним краем противника и бомбят его. Я говорю: «Смотри, товарищ Попов, что же это такое? Чьи это самолеты? Вроде как наши. Да ведь там сейчас нет противника, он выбит, как же так? Может быть, это противник бомбит наши войска?» Мне было непонятно, Попову тоже. Конечно, в общем и целом мы радовались. Хорошее было настроение, что наша берет! Мы передний край прорвали, пошла в дело пехота. Но нас беспокоили эти два самолета. Потом, смотрим, эти самолеты поворачивают в нашем направлении и летят на бреющем полете над этим базаром, над танками и лошадьми. А все открыто, как на ладони. Вот самолеты заметили наш «виллис» и летят прямо на него. Вроде бы ваши самолеты? Попов: «Давайте-ка выскочим, разбежимся и заляжем. А то черт его знает, что получится». Выскочили из «виллиса», он в одну сторону, а я в другую. Самолеты прострочили по нам из пулеметов. Попов потом говорил, что очередь близко легла от него. Около меня тоже, но не в непосредственной близости, потому что я не слышал чмоканья пуль о землю. Улетели самолеты. Я говорю: «Все-таки наши. Почему же они нас обстреляли? Как они могли спутать? Этот район обозначен на всех картах, какими могли пользоваться наши летчики, район сосредоточения танковых войск и кавалерии для броска в прорыв».