Вечером он получает сообщение от Виллема, что режиссер, с которым он должен обсудить свой следующий проект, перенес ужин на более позднее время, так что Виллем вряд ли будет дома раньше одиннадцати, и вздыхает с облегчением. В девять он говорит сотрудникам, что сегодня уйдет пораньше, едет домой и идет с порога прямо в ванную, по дороге стряхивая с себя пиджак, закатывая рукава, расстегивая часы; когда он делает первый надрез, ему трудно дышать от невыносимого желания. Прошло два месяца с тех пор, как он делал больше двух надрезов зараз, но сейчас он отбрасывает самодисциплину и режет, режет, пока наконец дыхание не замедляется, пока не приходит хорошо знакомое ощущение внутренней пустоты. Потом он убирает за собой, умывается, идет на кухню, там разогревает суп, приготовленный в выходные, и впервые за день по-настоящему ест, потом чистит зубы и падает в кровать. На него накатывает слабость, но он знает, что если полежать несколько минут, то это пройдет. Надо прийти в себя к тому времени, как вернется Виллем, чтобы он не разволновался, чтобы не потревожить ту драгоценную галлюцинацию, в которой он живет вот уже четыре с половиной месяца.

Когда Виллем сказал ему о своих чувствах, он был настолько выбит из колеи, так изумлен, что, будь это не Виллем, а кто-то другой, он посчитал бы все это чудовищным розыгрышем; но вера в Виллема была сильнее, чем абсурдность его слов.

Не намного, впрочем.

— Я не понимаю: что ты говоришь? — спрашивал он в десятый раз.

— Я говорю, что меня влечет к тебе, — терпеливо повторял Виллем. И, когда он ничего на это не отвечал: — Джуди, я не думаю, что это так уж странно. Разве ты никогда не испытывал ничего такого ко мне, за все эти годы?

— Нет, — моментально ответил он, и Виллем засмеялся. Но он не шутил.

Никогда бы у него не хватило самомнения даже вообразить себя с Виллемом. Кроме того, он хорошо представлял себе, кто должен быть на этом месте: существо женского пола, воплощение красоты и ума, она должна понимать, как ей повезло, и Виллем должен чувствовать, как повезло ему. Он знал, что все эти картины — как большинство его представлений о взрослой жизни — несколько туманны и наивны, но ведь это не значит, что они несбыточны. Уж конечно не он тот человек, с которым должен быть Виллем; мир должен встать с ног на голову, чтобы Виллем предпочел его этой гипотетической девушке мечты.

На следующий день он составил для Виллема список из двадцати причин, почему тот не должен хотеть быть с ним. Когда он вручил Виллему список, тот улыбнулся, но когда начал читать, выражение его лица изменилось, и он ушел к себе в кабинет, чтобы не наблюдать за ним.

Через некоторое время Виллем постучал.

— Можно?

Он сказал, можно.

— Смотрю на пункт номер два, — серьезно сказал Виллем. — Мне неприятно тебе это говорить Джуд, но тело у нас практически одинаковое. Ты на дюйм выше, да, но позволь напомнить, что мы легко можем меняться одеждой.

Он вздохнул.

— Виллем, ну ты же понимаешь, что я имею в виду.

— Джуд, я понимаю, что для тебя все это странно и неожиданно. Если ты действительно не хочешь этого, я оставлю тебя в покое и обещаю, что между нами все будет по-прежнему. Но если ты пытаешься убедить меня, что мы не должны быть вместе, просто потому, что ты боишься и не веришь в себя, — что ж, я понимаю и это. Но это недостаточная причина, чтобы не попробовать. Мы будем продвигаться так медленно, как ты захочешь, клянусь.

Он молчал.

— Можно я подумаю? — спросил он наконец, и Виллем кивнул.

— Конечно. — И вышел, закрыв за собой дверь.

Он долго сидел в тишине своего кабинета и думал. После Калеба он поклялся, что больше не позволит себе ничего подобного. Он знал, что Виллем никогда не сделает ему ничего плохого, но его воображение было ограничено: он не мог представить себе отношения, которые не заканчиваются тем, что его бьют, скидывают с лестницы, в которых его не заставляют делать все то, что, как он обещал себе, ему никогда больше не придется делать. Возможно ли, спрашивал он себя, что даже такого доброго человека, как Виллем, он доведет до этой неизбежности? Неужели это предрешено и он даже у Виллема в конце концов вызовет ненависть? Неужели ему так необходим кто-то, что он снова забудет уроки истории — своей собственной истории?

Но снова в голове его звучал другой голос, споря с первым. Безумие отказываться от такой возможности, говорил этот голос. Это единственный человек, которому ты всегда доверял. Виллем не Калеб, он никогда не сделает этого, никогда.

И наконец он пошел на кухню, где Виллем готовил ужин.

— Хорошо, — сказал он. — Давай.

Виллем посмотрел на него и улыбнулся. «Иди сюда», — сказал он, и он подошел, и Виллем поцеловал его. Его охватил страх, паника, ему снова представлялся брат Лука, и он открыл глаза, чтобы напомнить себе: это ведь Виллем, его не надо бояться. Но едва его немного отпустило, перед глазами всплыло лицо Калеба, оно пульсировало в голове, и он отпрянул, давясь, закрывая рот ладонью.

— Прости, — сказал он, отворачиваясь, — Прости. Я не очень это умею, Виллем.

— В смысле? — спросил Виллем, поворачивая его к себе. — Ты все прекрасно умеешь.

И он выдохнул с облегчением: Виллем не сердится на него.

С тех пор он постоянно сравнивал то, что знает о Виллеме, с тем, чего ожидает от человека — любого человека, — который испытывает к нему физическое влечение. Он как будто ждет, что Виллема, которого он знает, заменит кто-то другой, как будто в других отношениях вдруг обнаружится другой Виллем. В первые несколько недель он постоянно боялся, что чем-то огорчит или разочарует Виллема, что доведет его до вспышки ярости. Он много дней набирался смелости, чтобы сказать Виллему, что ему невыносим вкус кофе на его губах (хотя и не объяснил почему: брат Лука, его ужасный, мускулистый язык, частички кофейной гущи у десен. Что он ценил в Калебе, так это что тот не пил кофе). Он извинялся и извинялся, пока Виллем не велел ему перестать.

— Джуд, все нормально, — сказал он. — Я должен был сообразить, правда. Я просто не буду больше пить кофе.

— Но ты любишь кофе.

Виллем улыбнулся:

— Мне нравится кофе, да. Но я могу без него обойтись. — Он снова улыбнулся: — Мой дантист будет в восторге.

Тогда же, в тот первый месяц, они с Виллемом говорили о сексе. Эти разговоры велись ночью, в постели, так легче было произносить некоторые вещи. У него ночь всегда ассоциировалась с возможностью себя резать, но теперь ночь была о другом — об этих беседах с Виллемом в темной комнате, когда он не так боялся прикосновений и мог различить каждую черточку Виллема, в то же время притворяясь, будто сам для него невидим.

— Ты хочешь, чтобы мы когда-нибудь занялись сексом? — спросил он однажды ночью и, уже произнося эти слова, осознал, как глупо они звучат.

Но Виллем не посмеялся над ним.