Вернувшись из Испании, Хемингуэй вновь навестил Нью-Йорк и Перкинса перед своим отплытием в Ки-Уэст. Эрнест поведал о трех длинных рассказах, которые задумал написать. Самым ясным в его мыслях был тот, в котором старый рыбак в одиночестве борется в своей лодке с меч-рыбой в течение четырех дней и ночей, побеждает ее, но в итоге оставляет голодным акулам, потому что у него уже нет сил втащить рыбу на лодку. Если он сможет написать эту историю и две другие, ему хватит денег, чтобы содержать семью целый год, пока он сможет продолжить работу над новым романом.

Тем временем он ждал новостей от постановщиков «Пятой колонны». Он предполагал, что они перестраховываются, потому что пьеса немного напоминала заголовок вчерашней газеты. После месяцев сплошных переговоров и отсутствия каких-либо действий он жалел, что не сделал из «Пятой колонны» роман, особенно теперь, когда мог рассказать о войне куда больше. Но пьесу, тем не менее, все же поставили, и она продержалась целых десять недель. В Ки-Уэсте у него начались ночные кошмары, в которых он снова и снова возвращался в Испанию к событиям последнего отступления. Перкинс прописал ему выпивать перед сном бутылку крепкого портера.

«Он неоднократно помогал мне заснуть, и спал я после него очень хорошо», – написал Макс.

Хемингуэй оставил Ки-Уэст и отправился на Кубу. На сей раз один. Его второй брак распался. Он снял дом, который оказался превосходным местом для работы. Там не было телефона, и его никто не беспокоил. Он начинал писать в половине девятого каждое утро и работал до двух часов пополудни. Он хотел начать работу над тремя историями, о которых говорил Перкинсу, но у него ничего не получалось. К весне, когда к нему присоединилась Марта Геллхорн, он написал пятнадцать тысяч слов нового романа об Испании и гражданской войне. Он отказывался обсуждать его с Максом: он думал, что, если заранее будет говорить о книге, это принесет ей неудачу. Но все же признался, что, дабы свободно работать над романом, он отклонил несколько предложений из Голливуда о лекционном туре, поэтому ему, видимо, придется попросить денег у Scribners, чтобы удержаться на плаву. Он сказал Максу, что, если потребуется залог, он готов внести его, но на самом деле вряд ли он будет нужен, так как дела у его книги неплохи. Каждый день он прочитывал ее с самого начала и проверял каждое слово и каждый день приходил к выводу, что писал так мастерски, как умел. Перкинс сказал Хемингуэю, что другой его автор, Альва Бесси,[249] воевавший в Испании с батальоном Линкольна, также писал о пережитом в этой стране. Хемингуэй, однако, не беспокоился насчет соперничества. Он считал Бесси одним из «этих идеологических мальчиков», в то время как сам Хемингуэй, как он отмечал позднее, был «не католическим, не светским и даже не американским писателем, а просто писателем». Он придерживался того, чтобы писать по тысяче слов в день. Так же, как цель войны – победа, цель писательства – законченный роман. Он чувствовал, что часто проигрывал последние два года, и хотел одержать победу с этим романом. На Кубе Хемингуэю попала в руки «Ночь нежна», и он прочитал ее в третий раз. Эрнест написал Максу, что его изумило, насколько «превосходна» была большая ее часть. Он думал, что, если бы Фицджеральд лучше поработал над ее «объединением», вышла бы прекрасная книга. Но даже в таком виде, говорил Хемингуэй, она читалась лучше, чем все, что написал Фицджеральд.

«Это действительно конец или он еще собирается писать что-то?» – интересовался Эрнест. Он просил Перкинса передать Скотту его признание в следующем письме. Он сознавал, что испытывает весьма глупое чувство превосходства над Фицджеральдом, как маленький, но крепкий и жестокий мальчишка, который издевается над другим, талантливым, но чересчур нежным.

В конце 1938 года Фицджеральд ненадолго покинул Голливуд, чтобы навестить дочь. Скотти, хрупкая блондинка, к тому моменту училась на первом курсе в колледже Вассар, поступив туда на год раньше Джейн, четвертой дочери Перкинса. Скотт вознамерился заняться ее воспитанием. Он волновался, что его Скотти стала проявлять слишком большой интерес к танцам и свиданиям, точно так же, как и Зельда в свое время. По пути Фицджеральд повидался с Максом и попросил у него совета в этом деле, и Макс предложил самую простую и в то же время действенную политику, какую знал:

– Никогда и ни в коем случае не позволяй вырасти вражде между тобой и твоим ребенком.

На обратном пути из Вассара Скотт снова увиделся с Перкинсом. Во время их предыдущей встречи Перкинс, к своему удовольствию, отметил, что Фицджеральд выглядит моложе и здоровее, чем во все предыдущие годы, и что он обрел некую уверенность в самом себе и своем творчестве. Но теперь его явно что-то тревожило. «По эту сторону рая» официально сняли с печати, и он опасался, что его литературная репутация тоже в упадке. Вернувшись в Калифорнию, он написал Максу:

«Я все еще значительная личность для многих людей и всякий раз, когда вижу свое имя в “Time” или “New Yorker”, задумываюсь, можно ли позволить ему исчезнуть так просто, в то время как таким парням, как Фаррел и Стейнбек, устраивают пышные прощальные проводы». Перкинс поговорил с Уитни Дарроу о том, чтобы оставить «По эту сторону рая» в печати, но Дарроу привела убедительные доказательства, что не снимать роман экономически нецелесообразно для Scribners. Тогда Макс поступил с рукописью Фицджеральда так, как и двадцать лет назад, – отправил ее в другое издательство. Он уговаривал American Mercury House выпустить роман в числе прочих дешевых изданий, но ему отказали, так как книга утратила актуальность. Тогда Перкинс сообщил им об огромном спросе, которым книга пользуется в библиотеках Виндзора в Вермонте, Плейнфилде, Нью-Джерси и Нью-Кейнане. Они согласились издать двадцать пять тысяч экземпляров, чтобы провести месяц активной торговли, но так и не опубликовали ее.

Компания Metro Goldwyn Mayer также отказалась от сделки с Фицджеральдом. После восемнадцати месяцев переработки его сценариев другими писателями они решили не продлевать его контракт. Несмотря на потерю еженедельной зарплаты, Фицджеральд расценивал увольнение как замаскированное благословение. Он знал, что это саморазрушение – продолжать такую «фабричную» работу. Фицджеральд объяснил Максу позицию студий так: «Мы пригласили вас за вашу индивидуальность, но, будьте добры, пока вы здесь, сделайте все, чтобы ее скрыть».