Ног разглядеть не удавалось. От пояса и ниже шла белая простыня, покрытая блеклыми розовыми разводами. Правее того места, где должны были находиться колени, стоял высокий металлический стол. Он выглядел совершенно новым, только с завода и, наверное, еще помнил жар плавильной печи. Огромной плавильной печи, стоящей в литейном цехе, где сотни закопченных людей снуют во всех направлениях, и катят перед собой тяжелые скрипучие тележки, и прижимают к груди железные болванки, потому что тележек никогда не хватает на всех, а если хватает, одно из колес непременно оказывается сломанным, но подшипников на складе нет, их еще полгода назад распродали из-под полы за смешные деньги, и приходится работать в этих жутких условиях — по шестнадцать часов в день, по шесть дней в неделю с коротким перерывом на обед и редкими, на ходу, перекурами, — когда понимаешь, что есть зачем работать (жена — черт бы с ней, — но вот маленькая дочка), хоть и можно было давно опустить руки, лечь на полу в комнате в дешевой ночлежке и ждать, пока тебя не покроет едкой черной плесенью… Искаженное восприятие мира продолжало играть с Пельша, затуманивать беспомощный мозг, а стол был самый обычный.

С перекладины стола — то приобретая иррациональную четкость, то становясь аморфным желтым пятном — свисали дырявые резиновые перчатки. На самой столешнице, почему-то лежа на боку, раскручивался маленький вентилятор. Сначала Пельша никак не мог понять, зачем кому-то понадобилось мастерить этот бесполезный механизм. Но потом вентилятор поплыл, задрожал и неожиданно оказался металлическим диском с острыми краями. Зависший в воздухе диск медленно вращался, сверкая изогнутым зеркальным полотном. Его кривые зубы были испачканы чем-то похожим на подсохшее малиновое варенье. И, когда туман рассеивался, становились хорошо видны налипшие на них косточки.

Человек возник неожиданно — если бы Пельша мог двигаться, он бы непременно вздрогнул. Но лишь на миг перехватило дыхание и быстрее застучало в груди.

Белая расплывчатая фигура, повернутая к Пельша спиной, стояла по левую сторону, у самой границы видимости и мерно пульсировала. Каждый новый всплеск сопровождался сухим металлическим звуком, разносящимся эхом по комнате.

Воспринять фигуру целиком оказалось невозможно. Она постоянно оставалась не в фокусе, тогда как предметы в комнате теперь можно было рассмотреть до мельчайших подробностей. И чем больше Пельша пытался сосредоточиться, тем размытее становилось пятно, тем сильнее выползала на передний план бесполезная мишура. Это до боли напоминало эффект синематографа, когда, акцентируя внимание на главном, камера размывает фон. Но сейчас эффект получился обратным, ведь Пельша было абсолютно ясно: ничего важнее фигуры в белом не существует. Ради нее создавался мир и населялся людьми. Ради нее наука прошла громадный путь от каменного топора до парового двигателя. Наконец ради нее создавался Кетополис, город тысячи загадок.

В голове сначала тихо, затем все громче и громче застрекотал светограф. И тут часть фигуры, выхваченная окуляром, прояснилась. Стали отчетливо видны складки ткани — как тогда, на площади, на представлении несчастного фокусника. А немного выше, образуя эти самые складки, прямо из спины фигуры торчало нечто острое, похожее на угол. Затем окуляр выхватил другую часть, еще, еще и еще. И куда бы он ни обращал свое внимание, отовсюду торчали острые углы. Одни из них двигались, издавая сухой металлический звук, другие находились в покое.

Бежевое пятно, утопая в дымке, поднялось над халатом практически незаметно, но окуляр среагировал мгновенно. Он поймал в фокус морщинистый затылок, напрочь лишенный волос, и вдавленный в голову кожаный ремень с блестящей металлической застежкой.

В этот момент человек повернулся.

Панический ужас перед неизведанным заставил Пельша зажмуриться. Он был снова самим собой и до отвращения четко воспринимал действительность. Сердце металось внутри, пытаясь вырваться то через грудь, то через уши, то застревало в дрожащем горле.

На это лицо нельзя было смотреть — хотя бы из самосохранения. Как говорил Данедин, оно принесло немало смертей. Об этом не стоило забывать, но забыть хотелось. Ведь рядом — цель всей кампании, человек-легенда. Вивисектор.

Пельша не мог потерять такой шанс и открыл глаза.

Человек нависал над кроватью, оставаясь размытым. В его обтянутой резиновой перчаткой руке подрагивал шприц. Пельша бешено крутил глазами, но все никак не мог разглядеть лица. Фокус пропал навсегда.

Пельша увидел, как на его плечо легла рука. Перед глазами на долю секунды возникли очки с толстыми закопченными стеклами и тут же исчезли. Комната дернулась, покачнулась и стала стремительно поворачиваться.

Последнее, что Пельша успел увидеть, был зависший над головой металлический стол и накрытая простыней фигура с расплывшимся красным пятном на груди.

Потом коротко ударило в поясницу, и все исчезло.

Пельша открыл глаза.

Серое небо стояло неподвижно. От влажной мостовой шел запах земли и плесени.

Он с трудом приподнялся на локтях.

Неподалеку, среди зеленых бутылочных осколков, валялась стертая до дыр подошва от ботинка. Пельша долго не мог оторвать от нее взгляда. Подошва покачивалась, наползала, уходила в сторону. Сквозь дыру в ней с любопытством выглядывала яркая конфетная обертка. Розовая. Она казалась совершенно чуждой этому миру — маленькой девочкой в пышном платьице в кругу завсегдатаев матушки Короед.

Наконец мысли несколько прояснились, и Пельша, оставив созерцание груды мусора, повернул голову.

Вдаль, к гигантскому пику Хрустальной Башни, возвышавшемуся над городом, уходила размытая улица. Скособоченные дома норовили вот-вот упасть, и было непонятно, как в них еще умудряются жить люди. Почему никто не выбегает из дверей, не рвет на себе волосы, не кричит, срывая горло, не выносит вопящих детей и причитающих старух, не грызет никому горло за жестянку с медяками, не царапает ногтями проклятые стены…

Вокруг не было ни души.

И лишь в сером небе, то проваливаясь в широкие черные дыры, то выныривая вновь, плыл крошечный дирижабль.

Пельша со стоном прикрыл глаза. Голову распирало изнутри, словно там, преодолевая чудовищное давление, мерными пульсирующими толчками раздувался огромный пузырь. И только лопнув, он принес бы облегчение, выпустил скопившийся пар, разбухшие мысли и что-то еще, обжигающе горячее…

Ветер ударил в лицо и затих.

Нельзя было оставаться вот так: лежа на улице, в полуобморочном состоянии, без малейшего понимания происходящего. Надо найти в себе силы подняться и для начала разыскать доктора. Хотя удачной эта мысль не казалась — слово «доктор» вызывало беспокойство…

Тем не менее стоило подняться как можно скорее.

Для начала Пельша попробовал сгруппироваться. Ноги почему-то не чувствовались, их надо было подтягивать, хватая за скользкие штанины. Пальцы срывались, все приходилось начинать заново: хватать, тянуть, беззвучно ругаться.