Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всегда, годы разлуки мечтал он о белизне тела, об огне ее влажных черных глаз, темных огнях ночного неба.
Молодая женщина сбросила прозрачную газовую рубашку, уселась верхом на конское седло и, схватив тар, ущипнула струну и запела низким гортанным голосом:
Супруг оседлан!
В путь же!
Прекрасная новобрачная
Отправилась в путешествие
В сады блаженства.
Когда спадают
Нижние листки,
Пусть верхние
Стыдливо не опускают глаз…
В путь же!
Она вскочила с седла и бросилась к нему, распахнув руки.
В неистовом объятии он почувствовал, что ее нежные, ласковые пальчики надевают ему через голову амулет.
— Что? Что? — спросил он, но она поцелуями заставила его молчать.
— В темном шатре моем раб лежит, спутанный тенетами страсти.
Неглупая, до мелочей практичная Шагаретт верила во всякие феъел — колдовство. В ее драгоценной праздничной броне из доставшихся от тетушек и бабушек ожерелий, нагрудников не малое место среди монет и серебряных висюлек занимали талисманы, вырезанные из оникса, агата и других полудрагоценных камней «дуа», то есть «желанные молитвы», и охраняющие от сглаза, от волшебства, от злых духов, всевозможные амулеты. Как-то в Москве прекрасная джемшидка, дурачась и проказничая, спорила: «Что из того, что я нацеплю такие украшения? Это же украшения? Что? Моя ручка тебе меньше нравится в браслете с бирюзой? А моя шея потеряет белизну от амулета с рубином? А разве русские женщины не надевают золотых поясов в театр? А я надеваю серебряный…»
Она прятала под подушку в кроватку сына орехи и миндаль — «от укуса скорпиона». И это в Москве. А когда Алексей Иванович корил ее за суеверия, она сердилась: «Имей в виду: я — персиянка, джемшидка. А у персов-джемшидов жена должна упражняться в своеволии. Порицать все, что делает муж, — обязанность жены. На все, что муж делает, должна смотреть как на недоделанное. Иначе ты меня ни во что не будешь ставить. Так что, хочу верить в талисманы, и верю!»
А привезя сына в Мазар-и-Шериф, она водила к нему знахарок, которые увешали мальчика отростками рогов кииков, волчьими когтями, тигриными зубами и хвостами ящериц.
Даже здесь, в кочевье, приезд Алексея Ивановича омрачился после стольких лет разлуки ссорой. Она уже на пороге своего шатра мгновенно помазала ему лоб и веки какой-то приятно пахнущей мазью, «чтобы муж смотрел на меня, делался безумно влюбленным». А когда Мансуров пробормотал: «И это ты? Моя умница Шагаретт?» — ответила: «Иначе опять ты меня покинешь».
Мансуров, очарованный и обрадованный встречей, не стал возражать.
Она любила одеваться нарядно и броско. В Иране о модницах говорят «шигпуш» — шикарно одетая. С таким же шиком, как и прочие побрякушки, можно носить всякие талисманы. Даже в Москве в студенческие времена Шагаретт отличалась своим умением одеваться изящно и даже экзотично. Она выделялась в толпе прохожих. Возможно, это сразу же привлекло к ней внимание мюршида и его спутника в свое время на Тверском бульваре и сыграло печальную роль в ее судьбе. А покупка амулетов, ладанок и талисманов в священном городе Мазар-и-Шерифе выдала ее местонахождение мюршиду Абдул-ар-Раззаку. «Не будь сладким, мухи облепят».
Она жила в мире суеверий. Она и сейчас, в дни счастливой встречи, все время шептала заклинания, отгоняя от их ложа злых духов:
— Не доверяй судьбе, если она добра!
На упреки Мансурова, а он ее упрекал за то, что она, мать, портит сына и воспитывает его в суевериях и мракобесии, она беззаботно отмахивалась:
— Пустяки, дорогой, я джиннов отгоняю, а всех ишанов и шейхов ненавижу, им я бы горло своими зубами перегрызла. Ненавижу мюршида. Он растлитель малолетних и зверь был. Он любую девушку превращал, подлый, в сигэ. Но он меня боялся, моего слова. Я ведь святая пророчица! А аллаха мирские дела не касаются. Мюршид кончился и вошел во дворец, именуемый могилой. Пусть спит спокойно! Не вспоминает нас! Куф-суф!
И все же она дунула раз-два! И все же она боялась мюршида, своего наставника, даже мертвого. И в гробу мюршид Абдул-ар-Раззак был страшен.
С утра вождь джемшидов учинил вопль и крик:
— Что делать льву, когда нет глаз?!
Это было нелогично, но вождь сокрушался по поводу того, что мюршид, как он выразился, «погасил пламя своего светильника». Вождь не захотел напоминать, что именно он сам «задул» его.
Мюршид, оказывается, был и глазами джемшидов — а у тигра глаза бесстыжие, — и чуткими ушами, и звездой путеводной, и наставником, и советчиком. Даже воздух здешних степей сделался со смертью мюршида зловонным и душным, и теперь кочевью надлежало перейти в другое место. А из-за сборов вождь никак не мог собраться с мыслями и дать ответ Мансурову.
Вождь считал, что внука нельзя отпустить: в Москве он заболеет, и воспитают его женщиной, и голодать ему придется, и одеваться не во что. Все перемешалось в голове джемшида — и нежная привязанность, и коранические суры, и престиж! Как же отпускать наследника! Ведь он сам, великий джемшид, лишится места вождя и пойдет с тыквяной миской в Мекку к священному камню каабы. Великий воин должен посочувствовать, помочь, оставить мальчика в шатре, не забирать его.
— Если человек будет услужлив, — стонал вождь, катаясь на подушках и не выпуская внука из объятий, — и будет угождать, счастье увеличится и дела его будут удачны! Не отбирай внука! Ты хороший зятек! Дочку возьми с собой. Она нарожает тебе еще дюжину мальчишек. А у меня он один мой Рустем, мой Джемшид, мой Ялангтуш!
От нетерпения и досады на новую задержку Мансуров перешел от уговоров к требованиям. Он понимал, что так нельзя говорить, но уже не мог сдержаться. У косяка дверей черной статуей замерла, завернувшись в траурное искабэ, Шагаретт. Она еще не сказала ни слова. Но мрачный взгляд ее горел потаенными мыслями, опасными решениями. У подножия возвышения, на котором неистовствовал великий вождь, вертелся толстый визирь и давал советы, хотя всячески старался держаться подальше от посоха вождя:
— Глупец сильнее всех в трудных обстоятельствах. Позвольте мне, глупцу, дать совет. В беде сгибай шею!
Он отскакивал при малейшем движении вождя и дурашливо хихикал. Всем видом своим он показывал: «Считайте меня визирем, а если хотите, то и маскарабозом, шутом». Никто его не
