Старание от жизни оторваться. Все это очень давно» (17 июля 1944). «Оглядываюсь на свое прошлое и „объективно“ вижу, что я всю жизнь был „уродом“, не похожим на других, с философской абстракцией и заинтересованностью и глубиной» (22 февраля 1948). «Все больше убеждаюсь, что не похож на остальных. ‹…› Вижу, с ясностью вижу то, чего другие не замечают» (5 ноября 1948). 30 октября 1949 г., вспоминая периодически ощущаемые им состояния измененного сознания, Вавилов заканчивает запись словами: «Теперь это постоянно, настойчиво и трудно жить с другими. Чувствую себя марсианином». 1 января 1950 г.: «Знаю, что не похож на других, и часто вижу и понимаю то, чего не видят и не понимают другие».

Отклонение от нормы – ненормальность.

Марсианин-Вавилов, «сошедший с рельс», «с сорванной нарезкой», наблюдающий за неправильным поведением своих мыслей, пытающийся «пробить стену этих страшных трех измерений», «просверлить оболочку» и «высунуть свою голову из самого себя», не без оснований опасался за свое психическое здоровье.

Записи об этом есть уже в ранних дневниках: «Может быть, я просто странный человек, не то что сумасшедший, а с ума сходящий» (17 июля 1909), «Уж право, не с ума ли я схожу?» (30 июля 1909), «…я – почти больной человек» (31 декабря 1912).

В поздних дневниках подобные подозрения сохраняются. 15 марта 1940 г. Вавилов пишет, что нужно «выбраться из беспросветного пессимизма, апатии, автоматизма и безразличия, в котором нахожусь давно, давно. Болезнь это или нормальное состояние?» И далее – неоднократно: «Срываю и сорвал с себя многие житейские путы, физиологию, зоологию, куда-то поднялся. Но дальше нельзя. ‹…› уже на грани с сумасшествием. Понимаю, что если пойду по этому пути дальше, то сумасшествие (т. е. излом, крушение сознания) неминуемо» (11 июня 1942). «Боюсь, что балансирую на грани с сумасшествием…» (18 октября 1942). «Двигаюсь как лунатик и от первого толчка могу полететь» (15 августа 1943). «Сознание, оторвавшееся от его прямого биологического назначения. Это, вероятно, и есть начало сумасшествия» (14 ноября 1943). «…у меня болезненная „одержимость“, не могу отвязаться, стать на привычную систему координат человеческих интересов определенного времени и места» (21 апреля 1946). «Я потерял платформу и все время в неустойчивом полете. Отсюда недалеко до сумасшествия, а после этого в сущности кончается все. Человек – только „в своем уме“» (30 декабря 1946). «Когда сам с собою – отлет сознания вверх „выше солнца и планет“. Отлет, конечно, кажущийся, на самом деле вырваться, по-видимому, нельзя. А весь день, на людях, опять влезаю в тело. Актер, игра, условность, слова, люди, дома, история, искусство. Выскакивать вверх так трудно. // Это все самое главное и самое интересное. Остальное как сон. ‹…› Побаиваюсь, не сойду ли с ума с такими мыслями» (28 апреля 1948). «Не начало ли это сумасшествия?» (25 декабря 1949).

С философской точки зрения безумие, конечно, – всем иррационализмам иррационализм.

Но в случае Вавилова «душевное расстройство» – не только рисовка и эффектная поза разочаровавшегося в рациональности философа. Для опасений и вправду были основания.

Есть с десяток записей, в которых Вавилов упоминает многократно случавшиеся с ним необычные состояния измененного сознания.

2 октября 1909 г. это состояние описано в стихотворении:

Бывают минуты… нет даже мгновенья

Когда рвутся путы людского рождения

Когда вдруг, не знаю, иль выше иль ниже

Я вне человека и к космосу ближе

Как камни, как море мне кажутся люди

И головы, руки и ноги и груди

Чужие: не будет ни горя, ни гнева

В их звуках не слышно родного напева

Себя забываю; во мне нет желанья

Ни воли, ни страсти; есть только познанье

Немое познанье, без горя без счастья

Лишь символ великий, что космоса часть я

И в целом и в малом я есть, жив и вечен

Но я… стал космичен, а мир человечен.

За философичностью и напыщенностью тут скрыто описание реальной психической аномалии («Бывают минуты… нет даже мгновенья»), которую в поздних дневниках Вавилов называет «утренней рентгеновской ясностью». «Пробуждение по утрам. Обычная устрашающая ясность, глубина и дальность, которые хорошо знаю еще с самых ранних детских лет. Словно рентгеновыми лучами пронизывается окружающее» (19 апреля 1942). «Утренняя ясность ума (при пробуждении). Словно покрывало снимается, какие-то мозговые лучи Рентгена. Все насквозь видно во всей обнаженности. Но может быть, это действительно только Х-лучи и от людей остаются только скелеты – без тела и души? Нет, по-видимому, не так. Прозорливость всеобъемлющая» (20 мая 1942). «Нечеловеческое сознание, понимание мира, понимание всего, та одуряющая рентгеновская ясность, которая бывает по утрам, при пробуждении, уже на грани с сумасшествием» (11 июня 1942). «Опять холодный, объективный, как микроскоп, пессимизм, особенно когда просыпаюсь. На несколько минут при этом как будто происходит резкая фокусировка этого ужасного микроскопа» (18 августа 1942). «Боюсь, что балансирую на грани с сумасшествием. Усталость. Бессилие. А кругом все в глазах разлагается на составные части, дома на кирпичи, люди на кишки, желудок и прочие физические и психические атомы» (18 октября 1942). «Страшная ясность утром, в постели, когда просыпаешься. Чувство скелета в мешке с жиром, который надо целый день представлять на житейской сцене» (8 апреля 1943). «…просыпаюсь в 6 ч. утра: радио над головой вместо будильника. И сразу при переходе от сна к бодрости „рентгеновская“ ледяная ясность» (14 ноября 1943). «Страшные минуты, обыкновенно после дневного сна, когда все начинает просвечиваться: люди кажутся механическими игрушками – скелетами, кем-то заведенными, даже доски и камни в глазах распадаются на атомы и электроны. В такие минуты хочется скорее отвязаться от сознания. Ничего, ничего, за что бы ухватиться в мире» (6 апреля 1944). «Грустные рабочие утра. Как всегда, с раннего детства, пронизывающая „рентгеновская“, холодная ясность. Вижу насквозь…» (23 января 1947). «…есть немногие, срывающиеся с биологических позиций, больные. Я это знаю с давних пор, мальчишкой, когда, особенно по утрам, мир вдруг представлялся совсем иным, будто бы просматривал его рентгеновскими лучами, видел насквозь» (30 октября 1949).

В зависимости от того, насколько описания Вавилова буквальны, точны или же иносказательны и приукрашенны, такие состояния измененного сознания можно при желании отнести либо к гипнопомпическому онирическому синдрому ([Рыбальский, 1989], с. 224), либо к повторяющимся эпизодам гипнопомпических галлюцинаций (с. 214) или даже к галлюцинозу, либо к таким же парейдолическим иллюзиям (с. 171) (возможно, с элементом дереализации – с. 158).

Если продолжать «ставить диагноз по фотографии» (в данном случае – по дневнику), то следует отметить еще несколько явных психических аномалий Вавилова.

Прежде всего, это очевидная даже на взгляд